Я останавливаю взгляд на прыгающих щенках, украшающих одеяло, и прикусываю щеку изнутри.
– Мне даже не нравится Тахо.
Кроме того, никто из моих друзей теперь даже не посмотрит на меня. Но мои родители этого не знают. Я сказала им, что мы с Генри поссорились… и не упомянула, что остальные мои друзья выбрали его сторону.
Папа долго молчит. Когда я снова поднимаю взгляд, он хмуро смотрит на телевизор, расположенный в другом конце комнаты. Кадр застыл на лице Брэда Питта, который высасывает кровь из крысы. Мама, должно быть, включила для папы «Интервью с вампиром».
Наконец папа переводит взгляд на меня.
– Тогда поезжай в Новый Орлеан.
– Что?!
Упоминание Нового Орлеана бередит раны в моей груди. Это то место, куда папа планировал отвезти меня в качестве подарка на выпускной. Оно напоминает обо всем, чего у меня теперь не будет. Мы планировали эту поездку последние пару лет. И выбрали Новый Орлеан, потому что там был снят любимый папин фильм «Интервью с вампиром», а еще потому, что первый североамериканский вампир был замечен там в монастыре Урсулинок в 1728 году. Ходят слухи, что в том месте до сих пор держат вампиров взаперти на чердаке третьего этажа. К тому же один из вампиров, которые обратились к публике после выступления Джеральда, жил в Новом Орлеане. Мы шутили о том, как найдем его, о том, что вернемся домой и мама будет удивляться, почему мы на каникулах стали бледнее, а не загорели.
– Это наша поездка, – качаю я головой. – Мы отложили ее до поры, когда тебе станет лучше.
– Я ничего не откладывал.
– Папа. – Я хочу, чтобы в моем голосе прозвучало предостережение, как обычно это звучит у мамы, когда я делаю что-то не то, но в итоге у меня, скорее, получается вопросительная интонация. Мое сердце колотится, я и сама не знаю почему, но потом вдруг понимаю, что означают папины слова: он еще не потерял надежду… Даже три недели назад, когда мама напомнила ему отменить поездку, он этого не сделал. Папа по-прежнему верит в выздоровление.
– Найди нашего вампира. – Он подмигивает и пытается усмехнуться, но смех превращается в сухой хрип. Папа становится серьезным. – Только тебе нужно будет взять с собой кого-нибудь из друзей.
– Я не хочу ехать ни с кем, кроме тебя. Уверена, мы все еще можем позвонить, поменять билеты на рейс и перенести дату бронирования.
– Виктория, – твердость голоса – это не то, на что у папы в последнее время хватало сил, – я хочу, чтобы ты поехала. Сделала фотографии. Насладилась этой поездкой ради меня, вернулась домой и заставила меня почувствовать, что я тоже туда съездил.
Маленькая частичка радости, наполнявшая мое сердце, исчезает, и сердечный ритм замедляется до унылого постукивания. Возможно, у папы и была надежда три недели назад, но теперь он говорит так, будто никогда не увидит Новый Орлеан своими глазами.
Я хочу отказаться, выбежать из комнаты и зарыться с головой в постель. Но папа сжимает мою руку слишком крепко, чтобы я могла вырваться.
– Обещай мне.
– Обещаю.
– Хорошо. – Папа отпускает мою руку и откидывается на подушки.
Я никогда не думала, что обещание убьет меня, но теперь не могу дышать. Это и есть принятие реальности. Поездка в Новый Орлеан будет означать мое признание факта, что папа никогда не отправится туда со мной.
Потому что он умрет. Я отталкиваю правду, когда она пытается пробиться сквозь легкие и проникнуть в сердце. Я борюсь с ней, потому что не знаю, как остановиться.
Поднявшись, передвигаю отяжелевшие конечности к прикроватному столику, неуклюжими пальцами беру пульт и нажимаю кнопку воспроизведения.
Папа съеживается, когда я сажусь обратно, и я касаюсь его плеча.
– Ты принял свой морфин? – Мой голос звучит твердо, словно принадлежит кому-то совершенно другому.
Папа открывает глаза. Они стали тусклее, чем были при моем появлении, но папа качает головой.
– Хочу сохранить ясный ум.
Я киваю. Папа хочет насладиться этим недолгим временем со мной. Эта мысль тоже пытается проникнуть в меня, но я все еще воздвигаю стены, быстрее, чем правда может их разрушить. Это заранее проигранная битва. У меня больше нет того, что раньше придавало сил: надежды. Я пытаюсь вернуть ее, ищу причину все еще верить в медицину или чудеса, но ничего не получается. Если бы что-то могло помочь – оно бы уже сработало.
На экране Клодия лежит в белой кровати с балдахином, без сознания, с посеревшей кожей из-за необратимой болезни. А потом Лестат будит ее, гладит по щеке, наклоняется и говорит: