– Я дам тебе кое-что, чтобы ты выздоровела.
И затем он превращает ее в вампира. Исцеляет ее.
Она восстает из мертвых прямо у меня на глазах. Конечно, Клодия умрет позже, но не от чумы. Человеческая болезнь не страшна тому, кто перестал быть человеком.
«Найди нашего вампира». Шутка ли. Никто не видел его почти десять лет. После исчезновения Джеральда были сформированы группы исследователей, которые снова хотели выследить вампиров. Люди с новыми силами анализировали мифы и легенды, пытаясь отличить правду от вымысла в попытке найти нежить. Никому это так и не удалось, а вампиры по-прежнему где-то скрываются.
Но что, если папа не пошутил?
У Клодии на экране случился нервный срыв, она плачет и состригает волосы, отчаявшись, что никогда не состарится. Это напряженный момент, но я не могу сосредоточиться на нем.
– Ты бы хотел жить вечно? – спрашиваю я, готовясь к тому же ответу, который папа всегда дает, когда мы обсуждаем вампиров и оборотней.
Папины глаза закрыты. Мне уже кажется, что он спит, но через минуту отец отвечает.
– Сейчас неподходящее время спрашивать меня. – Он морщится от необходимости говорить. Я беру морфин и даю папе, и на этот раз он не протестует. Я отмечаю время на часах, потому что маме нужно знать, когда давать следующую дозу лекарства.
Папа не сказал «да», но и «нет» не сказал.
Отец засыпает, но покой ускользает от него даже во сне, время от времени его лицо искажается гримасой. Каждый раз, когда это происходит, в моей груди все сжимается, пока сердце не заходится болезненной пульсацией, которую я не могу игнорировать. Она побуждает меня сделать хоть что-нибудь – что угодно. Я не могу сидеть здесь и смотреть, как умирает мой отец, но и не могу просто поехать веселиться в Новый Орлеан или отправиться на Тахо и притворяться, что ничего не происходит.
Но что, если я поеду туда по другой причине?
Новая, слабая надежда зарождается в моей груди, как надувной спасательный плот, и я цепляюсь за нее.
Я сделаю папу счастливым. Я поеду в Новый Орлеан.
Но отправлюсь туда не ради развлечения.
Наутро я стою перед бирюзовой дверью, в которую обычно стучала кулаком. Пять быстрых ударов – это был наш секретный сигнал в детстве, чтобы Генри знал: это я. Я стучала так еще долгое время после того, как мы вышли из возраста дурацких секретных сигналов. Генри считал это забавным, а я была готова на все, лишь бы увидеть его широкую глуповатую ухмылку, когда он открывал дверь. Мышечная память и сейчас побуждает меня так постучать, но я вовремя останавливаю себя и звоню в дверь как взрослая.
Сэм, младший брат Генри, открывает дверь. Его глаза расширяются при виде меня.
– Виктория! – произносит он. – Что ты здесь делаешь?!
Я открываю рот и снова закрываю его, внезапно почувствовав неловкость.
– Прости. Это было грубо с моей стороны, – извиняется Сэм. – Ты пришла к Генри? Или…
– Да. – Я улыбаюсь в ответ. Мне всегда нравился Сэм, но он на три года младше Генри, так что, само собой, мы все детство сторонились его.
– Генри! – кричит Сэм, потом поворачивается ко мне. – Сожалею о твоем отце.
– Ага, – отвечаю. Сэм кивает, но, в отличие от большинства людей, не спрашивает, как дела у моего отца. Ему ли не знать. Только человек, который лично столкнулся с раком, может понять мою ситуацию. Это секретный клуб, в котором никому не хочется состоять.
Из-за угла выходит Генри, и его рот открывается при виде меня, но мой бывший друг тут же берет себя в руки.
– Привет. – Он поднимает руку и машет, затем, похоже, понимает, как нелепо это выглядит, и опускает ее вдоль тела. – Входи.
Сэм убегает, окинув нас напоследок таким долгим взглядом, что я уверена: он знает все наши секреты. Он всегда был проницательным ребенком.
Я вхожу в прихожую, все такую же теплую и уютную, выкрашенную в желтый цвет, все с тем же столиком из вишневого дерева, на котором стоят свежие гладиолусы – любимые цветы мамы Генри. Это немного похоже на возвращение домой после долгого отпуска.
Генри возвышается надо мной, проводя рукой по волосам. Эта привычка появилась у него еще в детстве, но из-за уверенности, с которой он держится сейчас, жест все время кажется признаком рассеянности. Генри проводит по волосам второй раз, и я понимаю, что дело тут не в рассеянности.
В гостиной ревет Губка Боб, и я ухмыляюсь.
– Бабушка Накамура все еще контролирует телевизор?
– Мультики ежедневно, целыми сутками напролет, – смеется Генри. – Иногда днем мама крадет у нее пульт и включает «Доктора Фила»[3], но бабушка начинает жаловаться, что ей приходится смотреть, как напыщенный белый старик притворяется всезнайкой, пока мама не сдастся и не включит мультики снова.