— И когда вы успели так сдружиться…
Доминик состроил лукавую гримасу и притянул меня к себе.
— Знаешь, что сегодня за ночь?
Я всем видом выразила неведение.
— Ты вернулась ко мне ровно год назад. Не хотел отмечать ночь, когда Арент сделал тебя бессмертной, но ночь, когда мы снова…
— Я считаю, что меня обратил ты. Арент меня всего лишь умертвил.
Доминик погладил меня по щеке.
— Он видел, как ты умирала — и это, единственное, что я готов ему оставить. Но наблюдать за тем, как ты меняешься, находиться рядом в момент твоего пробуждения… То, что я не испытал этого, не восполнит мне даже его гибель…
— Я тоже хотела, чтобы твоё лицо было первым, которое я увижу… Но то, что это было по-другому — не такая уж и высокая цена за вечность рядом с тобой…
Растроганный взгляд, мимолётная улыбка — и Доминик прижался к моим губам. Но, будто о чём-то вспомнив, отстранился.
— Едва не забыл…
Я только хлопнула ресницами, когда в его руках, словно из воздуха, появился плоский бархатный футляр. Не скрывая любопытства, я подняла крышку… и тихо ахнула. На белом атласе сверкал и переливался драгоценный гарнитур: колье, серьги, кольцо, браслеты, диадема… Сотни сверкающих камней, от насыщенно фиолетового до бледно-сиреневого цвета, соединённые в колоски лаванды настолько искусно, что, если бы не блеск, их можно было бы принять за живые цветы. И во всём этом лиловом великолепии, точно крошечные звёздочки, сверкали маленькие изумруды.
— Светлячки… — догадалась я.
— Тебе нравится?
— Нравится?.. Это… это настоящее сокровище…
— Ты — моё сокровище, — прошептал Доминик. — Это — всего лишь камни.
Водрузив диадему — колоски лаванды делали её очень похожей на корону — я обвила руками его шею.
— Не знаю, как и благодарить тебя за подобный подарок.
Янтарные глаза обжигающе сверкнули.
— Может, попробуешь угадать?
— А как же отец Энтони? — поддела я.
На лице Доминика отразилась досада, я утешающе его поцеловала.
— Моя благодарность из-за небольшой отсрочки не пострадает. Она как вино: чем дольше выдержка — тем выше ценность.
Рассмеявшись, Доминик покачал головой.
[1] Мамуши — японский щитомордник, Mamushi Gloydius blomhofii.
Отец Энтони был не один. Кроме него в унылой по-спартански обставленной комнате находились брат Клеомен и аббат Джозеф, которых я ожидала увидеть, брат Уильям и брат Томас, присутствие которых меня удивило, и ещё два гостя, которых я не знала вообще. Аббат их тут же представил:
— Брат Бартоло Конти и отец Джоффредо Бьянчи, помощники его святейшества кардинала. Надеюсь, их присутствие вас не смутит, дочь моя.
Я покосилась на суровые лица итальянцев, потом на Доминика. Тот едва заметно кивнул, и я заговорила. Присутствующие слушали меня, сдвинув брови. Когда я замолчала, аббат задумчиво потёр лоб.
— Вы предлагаете использовать змеиный яд в качестве галлюциногена?
— Скорее в качестве психотропного средства. Он не замутит разум, а, наоборот, поможет его расширить.
— Многие народы древности прибегали к подобным методам, чтобы выйти за пределы собственного сознания, — вмешался отец Энтони.
— Вы имеете в виду состояние транса? — уточнил брат Томас.
— Мне больше нравится термин "состояние повышенной бессознательной деятельности". Человек остаётся в сознании, но перешагивает за его грань, получает доступ к другим сферам бытия и становится способным к ясновидению. У примитивных народов это состояние считалось входом в потусторонний мир. Шаманы располагали целой системой толкования образов, которые являлись им в этом мире. Расшифровав образы, они достигали высших уровней знания.
— И змеиный яд поможет этого добиться? — усомнился аббат.
— Конечно, доза должна быть небольшой, — вставила я. — И не мешало бы использовать противоядие. Через несколько часов я встречусь с врачом, у которого надеюсь получить консультацию. Что до проводника, то у нас есть на примете смертный, идеально подходящий на эту роль. Он — уроженец Тибета, знаком с тайными учениями тибетских магов и медитативными практиками.
Аббат Джозеф вопросительно посмотрел на помощников кардинала.
— Мы должны испробовать все средства, — на ломанном английском заявил один.
Другой поддакнул:
— Времени остаётся всё меньше. Возможно, это — последняя возможность выяснить, где всё произойдёт.