Библиотека зарубежного криминалистического и приключенческого романа
Выпуск 6
Роберт Мак-Каммон
Вампиры Лос-Анжелеса
ПРОЛОГ
Наступил вечер. Тупо уставившись в угол, он вдруг обнаружил плясавших в очаге демонов. Они изрыгыли пучки искр прямо в глаза мальчику, сидевшему у самого огня со скрещенными ногами. Мальчик спокойно наблюдал за хаотической игрой пламени. Что–то загадочное таилось в этих завихрениях огня. Не смотря на свои 9 лет и отсутствие Папы, он чувствовал себя по–взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.
“Пока меня не будет,– сказал Папа, скручивая могучей рукой моток веревки в аккуратные витки,– ты будешь главой дома. Ясно?” – “Да, Папа.” – “Не забывай вовремя приносить Маме дрова. Складывай их у стены, тогда они будут суше. В общем делай все, что она попросит, ясно?” – “Да, Папа, я все сделаю.”
Образ отца еще долго стоял перед его мысленным взором: суровое обветренное лицо и тяжелая ладонь на плече. Его ладонь как бы предупреждала мальчика: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о Маме и будь осторожен.
Мальчик также безмолвно с ним соглашался.
Утром он увидел дядюшку Джозефа, впрягавшего двух старых лошадок – серую и белую – в семейный фургон. Родители мальчика находились возле запертой на засов тяжелой кованной двери. Папа, в шерстяной шапке и тяжелом тулупе из овчины, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему подарила Мама на Рождество в прошлом году.
Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор родителей. Но все было тщетно, так как они специально понизили голоса до шепота, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы даже он и услышал что–либо, то он все равно ничего не понял, о чем это они там шепчутся. Все эти взрослые секреты давно раздражали его.
“Это нечестно! Нечестно! – Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил оттуда кусочек мяса. – Если меня оставляют за главу дома, то разве не должен я быть в курсе всех секретов?”
Дядюшка Джозеф все еще продолжал возиться с лошадками, старательно возясь с упряжью.
Внезапно до него донесся раздраженный голос Мамы, который неожиданно вышел из–под контроля:
– Пусть идут другие!
Папа нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в серые глаза Мамы.
– Это должен сделать я,– твердо заявил он.
Дядюшка Джозеф уже почти закончил возиться с лошадками.
У Мамы был такой вид, будто она хотела заплакать, но она уже истратила запас слез прошедшей ночью когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдерживаемые всхлипывания. Эти тяжелые ночные часы разрывали ее сердце и даже утренний рассвет не смог залечить душевные раны.
“Нет, нет, нет!” – вновь и вновь повторяла Мама, словно в этом слове заключалась какая–то магическая сила, которая могла помешать Папе шагнуть за порог в снежный свет дня. Вероятно Мама надеялась, что это слово может запереть дверь на некоторое время и удержать Папу внутри, оставив секрет снаружи.
“Это нечестно! Нечестно!” – Мальчик тоже никак не мог успокоиться, глядя на расстроенную Маму.
Наконец Мама замолчала, как бы смирившись с тем, что Папу уже не остановишь.
А когда она умолкла, Папа резко протянул руку и снял с полки над дверью двухстволку. Он с хрустом открыл затвор и вогнал в обе камеры патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Затем он обнял Маму, поцеловал ее и пробурчал: “Я люблю тебя”. Мама плотно прижалась к нему, как осенний листок несомый ветром. Тут в дверь постучал Джозеф и крикнул: “Эмиль, можно выезжать!”
Еще мгновение Папа прижимал Маму к себе, потом поднял ружье, которое приобрел в Будапеште, и отворил дверь, сбросив с дужки засов. Он на миг застыл на пороге, окружаемый снежинками, влетевшими в помещение со двора. Этот миг показался всем веком.
– Андре! – сказал он, и мальчик вздернул голову. – Ты будешь заботиться о Маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?
– Да, Папа.
Отец стоял в дверном проеме, на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.
– Следи за моей тенью,– сказал Папа.
Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что стоял, завыл ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, на том месте, где он только что стоял, снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и протолкнула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:
– Садись делать уроки.
Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало занятых ужином мальчика и женщину.
По мере того, как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат дома становилось холоднее. Мальчик видел, как из ноздрей Мамы, когда она выдыхала, вырывается туманом пар.
– Я возьму топор и принесу дров! – сказал мальчик, поднимаясь со стула.
– Нет! – тут же воскликнула мать, поднимая глаза. Их серые глаза встретились на несколько секунд. – Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.
– Но нам этого не хватит…
– Я сказала: ждать до рассвета!
И она тут же отвела стыдливо взгляд. Вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Опускаясь на стул, он увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло–красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном – бредущие мужчины и женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог. Бормотание. Из–под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.
Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой, принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал это слово: “Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе петь, она хочет только спать”.
Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни, становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не возобновили танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек: