— Сколько раз эта тварь заползала на борт? — спросил я.
— Восемь! — ответил Оскар. — На третий раз она схватила боцмана. Он завизжал, стал размахивать руками и весь пожелтел. Она обвилась вокруг его ноги, и в него впились эти громадные розовые присоски. Мы ничего не могли сделать — ничего! Мы пробовали освободить его, но вы не можете даже представить силу этой белой лапы. Из нее текла слизь — покрыла и боцмана, и всю палубу. Потом она плюхнулась в воду и унесла его с собой.
После этого нам пришлось вести себя осторожнее. Я приказал людям спуститься вниз, но они только бросали на меня сердитые взгляды. Эта тварь их завораживает. Сидят там и ждут, когда она вернется. Вы же видели, что сейчас произошло. Она бросается, как кобра, и присасывается, что твоя минога. Но эти идиоты не желают ничего слушать. Когда я думаю о тех дрожащих розовых присосках, мне становится жаль их — и себя! Боцман-то, понимаете, не издал ни звука, лишь стал бледным, как смерть, и жутко вывалил язык. И прежде, чем он исчез за бортом, я заметил, что губы у него почернели и распухли. Но, как я уже вам сказал, он был покрыт желтоватой слизью, липкой грязью и, видать, сразу распрощался с жизнью. Я уверен, что он почти не страдал. Это нам, с Божьей помощью, предстоит страдать.
— Оскар, — сказал я, — я хочу, чтобы был со мной полностью откровенен. Говори прямо. Ты можешь объяснить, что это такое? Без всяких паршивых теорий, Оскар. Дай мне точку опоры, Оскар, что-то, из чего можно исходить. Я очень устал, и у меня здесь немного власти. Ну да, я вроде бы командую, но что я могу им сказать, если сам ничего не понимаю? Как я могу их заставить спуститься в кубрик? Мне так жаль их. Как ты думаешь, что это такое, мой друг?
— Эта тварь — явно головоногое, — начал Оскар. Но в его глазах застыли стыд и ужас, и это мне не понравилось.
— Осьминог, Оскар?
— Возможно. Или гигантский кальмар! Или какой-нибудь чудовищный неизвестный вид!
Лик луны скрыла зеленоватая вуаль тучи. Я увидел, как один из матросов пополз на четвереньках по палубе. С внезапным вызывающим воплем он подбежал к планширю и протянул руки. По всей длине планширя пробежала белая рябь. Она поднялась и задрожала в бесконечных тенях, а после мерзким потоком хлынула через шпигаты и обволокла дергающуюся фигуру несчастного. Бедный глупец попытался высвободиться. Он закричал, и его лицо исказилось от ужаса. Он упал на палубу и силился ползти, цепляясь руками. Пальцы его хватались за гладкую скользкую поверхность, но тварь обвила его ногу своими адскими щупальцами и потащила — потащила медленно и ужасно.
Его голова ударилась о борт, и пурпурная струйка, не шире шкота, побежала по палубе, растекаясь лужицей у ног Оскара. Одна присоска прижалась к виску несчастного, другая заползла под рубаху и приникла к его голой груди. Я бросился было к нему, но Оскар вцепился мне в руку, ничего не объясняя. Тело матроса изменилось у нас на глазах, побелело и сделалось склизким. Никто и не подумал вмешаться. Внезапно, пока мы смотрели, мертвец, глаза которого уже остекленели, резко дернулся к шпигатам, снова и снова.
Но тело не проходило в отверстие. От ударов голова вскоре расплющилась и стала напоминать нечто непредставимое, о чем нам не хотелось даже и думать. Нас мутило. Но мы продолжали зачарованно смотреть, хоть и испытывали бесконечное отвращение. Мы видели что-то жестокое и полное невероятной жизни, видели всю его беспредельную силу. Здесь, под сокрытой саваном луной, в фосфоресцирующей пустыне экзотических вод, мы видели, как законам человеческим бросало вызов нечто немое, бесформенное, кощунственное; видели работу напряженной, бездумной, самодостаточной материи, подчинявшейся законам, что были старше человека, старше морали, старше греха. Одна жизнь поглощала другую — и делала это настойчиво, без малейших укоров совести, становясь с каждым мигом все более сильной и торжествующей.
И все же твари не удалось протащить тело сквозь шпигат. Она тянула, тащила и в конце концов бросила мертвеца. Ветер утих, и тварь с неожиданным и зловещим всплеском, разжав щупальца, погрузилась в мертвенно-спокойную воду. Мы кинулись вперед и обступили тело. Казалось, оно плавало в реке из белого желе. Оскар приказал принести все необходимое, и мы, как полагается, завернули тело и сбросили за борт. Оскар, правда, механически прочитал из маленького черного молитвенника несколько слов, которые счел подобающими. Я стоял и смотрел в темный люк на баке.
До сих пор не понимаю, как я сумел загнать людей в этот люк. Но я это сделал — с помощью Оскара. Я воочию вижу Оскара на палубе: его голова блестит под луной, вырисовываясь на фоне безмолвной пустыни звезд. Вижу, как он грозит кулаками этим жалким трусам на палубе и выкрикивает команды. А может, ругательства, оскорбления? Помню, что я выступил вперед и присоединился к нему. Должно быть, я поработал кулаками — позже я заметил, что костяшки пальцев были исцарапаны и ободраны, и Оскару пришлось их забинтовать. Странно, что Оскар стерся из памяти, ведь я очень его ценил, несмотря на его странные манеры, большие страстные глаза и вечно растрепанные светлые волосы. Он помог мне загнать людей в носовой кубрик. Он и Бак. Бак, с белым от ужаса лицом и дрожащими губами, не способными толком произнести ни слова!
Мы гнали их, как овец — с той разницей, что овцы порой бунтуют и причиняют немало беспокойства. Мы собрали их всех там, и после обернулись и глянули на израненные мачты, мерно раскачивавшиеся средь мрачного безжизненного спокойствия моря и неба, на провисшие канаты и паруса, на длинные, залитые лунным светом релинги и багровые шпигаты. В кубрике, обращаясь к людям, идиотически бормотал Бак. Затем вода пошла отвратительными пузырями, и мы услышали громкий всплеск.
— Оно поднялось снова, — сказал Оскар. В его голосе звучало отчаяние.
Я сидел у себя в каюте и читал. Оскар перевязал мне руки и ушел, пообещав не беспокоить меня.
Я пытался понять смысл маленьких печатных знаков на белой странице, но они не вызывали никаких образов, никакого отклика. Они отказывались складываться в слова, и я не понимал, были ли глупые фразы, смысл которых я так старался постичь, частью статьи или рассказа. Не помню сейчас названия книги, но кажется, в ней говорилось о кораблях и море, о брошенных моряками судах и опасностях, подстерегавших слишком хитроумных шкиперов. Мне чудилось, что я слышу, как вода бьется о борт корабля, и время от времени доносился громкий всплеск.
Но я понимал, что какая-то часть моего мозга решительно отвергала и тот, и другой звук, и я убеждал себя, что изнурительное нервное возбуждение было лишь физическим и кратковременным, не будучи никак связано с психикой или какими-либо внешними причинами. Мои чувства были в расстройстве и я испытывал теперь естественную реакцию на потрясение, но никакие новые опасности мне не грозили.
Раздался стук в дверь. Я поспешно вскочил на ноги. В эту минуту я даже не вспомнил, что Оскар пообещал никого ко мне не подпускать.
— Что вы хотите? — спросил я.
Я не услышал прямого или удовлетворительного ответа, но за дверью послышался странный булькающий звук, и мне почудился быстрый вдох. Меня жестоко скрутило от жуткого, необоримого страха.
Я с диким ужасом смотрел на дверь, а она вся сотрясалась, как рея во время шторма, и вдруг прогнулась внутрь под ужасающим ударом.
Гулкий удар следовал за ударом, точно какое-то чудовищное тело бросалось на дверь, отступало и, набравшись сил, снова кидалось вперед. Я подавил готовый вырваться крик и только стоял, открывая и закрывая рот. Затем я подскочил к двери, чтобы убедиться, что запер ее на засов. Удовлетворенно ощупал засов и стал пятиться назад, пока не уперся спиной в противоположную переборку.
Дверь выгнулась сильнее и сразу вслед за этим раздался страшнейший удар. Дерево затрещало, раскалываясь, петли застонали. Дверь подалась, рухнула внутрь и вздыбилась на чем-то белом и неописуемом. То, что было под ней, яростно отшвырнуло дверь к стене и поползло вперед с ужасной и все нарастающей быстротой. Это была длинная студенистая конечность, бесформенное щупальце с розовыми присосками, которое скользило или текло ко мне по гладкому полу.