Ничего вокруг не замечая, я бросился к причалу. В ушах еще звенели последние слова Хаггопяна, которые тот прохрипел, размотав кушак и сняв темные очки:
— Не жалейте меня, мистер Белтон. Море всегда было моей первой любовью, и даже сейчас я многого о нем не знаю — но узнаю, о да, узнаю. И я не буду одинок среди Глубоководных. Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!
Обратный путь в Клетнос занял недолго. И хотя мой ошеломленный разум порядком оцепенел, журналистские инстинкты постепенно взяли верх и я стал думать о жуткой истории Хаггопяна и ее не менее чудовищных последствиях. Я размышлял о его громадной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, о тонкой плетке защитной слизи, блестевшей на его лице и предположительно покрывавшей все тело. Я раздумывал о его странных предках и диковинных богах, которым те поклонялись, о существах, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о том, что отметины на шкурах рыб-молотов в большом резервуаре были свежими, и оставлены они были не паразитами, так как Хаггопян вернул своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упомянул армянин — по слухам, она умерла от какой-то «экзотической болезни», вызывающей истощение! Наконец, мне вспомнились другие слухи, что мне доводилось слышать о его третьей жене — но только в гавани Клетноса я понял, что эти слухи, как ни объяснима была ошибка, являлись все же ошибочными.
Ибо, когда преданный Костас помогал старухе выйти из лодки, она наступила на край своей шали. Шаль и платок составляли единое целое, и неловкое движение на миг приоткрыло ее лицо, шею и плечо над левой грудью. И в этот миг невольного обнажения я впервые увидел полностью ее лицо… и красные шрамы, шедшие вниз от ключицы!
Наконец мне стало понятно ее странное, гипнотическое влечение к Хаггопяну — такой же магнетически и нечестиво притягательной казалась опьяненным жертвам ужасающая миксина из его рассказа! Стало понятно, почему меня поразили ее классические, почти аристократические черты — теперь я осознал, что это были черты одной известной афинской модели! Третьей жены Хаггопяна, вышедшей за него замуж в день восемнадцатилетия! И потом, когда мои смятенные мысли снова обратились к его второй жене, «похороненной в море», пришло последнее озарение, и я наконец понял, что имел в виду армянин, когда говорил: «Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!»
Морли Робертс
КРОВАВЫЙ ФЕТИШ
Пер. М. Фоменко
Лес за палаткой кишел жизнью, как всегда бывает в африканских тропиках. Птицы кричали с темных деревьев хриплыми странными голосами: хотя по лесу уже ползли тени, солнце еще не опустилось за западными равнинами, по которым текла к морю река Киги. Обезьяны трещали и завывали, а над самой землей звучал гул миллионов насекомых — неумолчный шум джунглей.
Больной, лежавший в палатке, беспокойно пошевелился и посмотрел на своего товарища.
— Дайте мне что-нибудь выпить, доктор, — сказал он.
Врач поддерживал его голову, пока он пил.
— Там были какие-нибудь ваши лекарства? — спросил больной.
— Нет, Смит, — сказал доктор.
— У меня тошнотворный привкус во рту, — сказал Смит.
— Я долго не протяну, старина.
Доктор Уинслоу посмотрел в лес, в ночь — темнота наступила резко и внезапно.
— Вздор, — сказал Уинслоу. — Вы будете жить, привезете домой свою коллекцию и станете еще более знаменитым.
— Выходит, я знаменит? — отозвался Синикокс Смит. — Вероятно, в своем духе… Думаю, мало кто столько знает об этих местах и их дьявольских обычаях. Все это признают, точнее сказать, все, кроме Хейлинга.
Он нахмурился, упомянув это имя.
— Хейлинг не лучше невежественного дурака, — сказал он. — Мы-то с вами видели здесь странные вещи, доктор.
Доктор вздохнул.
— Допустим, — сказал он. — Но как глупо было с нашей стороны вообще оказаться здесь.
Умирающий покачал головой.
— Нет, нет, я многому научился, старина. Хотел бы я растолковать Хейлингу, что к чему. Собирался, но уже не успею. А он теперь употребит все усилия, чтобы дискредитировать мои… мои открытия.
— Лежите тихо, — сказал доктор.
Доктор и антрополог долго молчали. Смит лежал и о чем-то раздумывал. Наконец он заговорил.
— Я так и не купил эту штуку у Суджи, — сказал он.
— Не надо, — сказал Уинслоу.
— Думаете, он мошенник?
— Я в этом уверен, — сказал Уинслоу.
Симкокс Смит засмеялся.
— Вы ничуть не хуже Хейлинга.
Он выпростал руку и притянул Уинслоу к себе.
— Суджа показал мне, что она сделала, — сказал он. — Я сам видел.
— Сделала с кем? — быстро спросил Уинслоу.
— С пленником. Его убили, пока вас не было.
— И она…
— Она что-то сделала! Боже мой, клянусь! — дрожа, произнес антрополог.
— И что же? — с любопытством спросил доктор, однако нахмурил брови.
— Он весь побледнел, а она покраснела. Кажется, я видел запястье, — сказал Симкокс Смит. — Так мне показалось. Но я точно видел.
Будь Смит здоров, Уинслоу сказал бы, что все это было обманом зрения. В гнилых зарослях западного берега с человеком и не такое могло случиться. Он видел, как гниение поражало здесь сам разум людей, и боялся за собственный рассудок.
— О, — сказал Уинслоу.
Больной вытянулся на койке.
— Я куплю эту штуку отправлю ее Хейлингу.
— Глупости, — сказал Уинслоу. — Не надо.
— Вы не верите, так почему бы мне не послать ее ему? Я покажу Хейлингу! Он слепой глупец и считает, что в нашем мире нет порождений дьявола. Но что такое этот мир, друг мой, и кто такие мы? Все это ужасно и отвратительно. Приведите Суджу, старина.
— Вздор! Лежите и отдыхайте, — сказал Уинслоу.
— Мне нужен Суджа, этот старый негодяй. Приведи его, настаивал Смит. — сказал Смит в срочном порядке. — Я должен отправить Хейлингу эту штуку. Хотелось бы видеть, как Хейлинг или кто-нибудь из его домашних оцепенеют от страха. Они увидят больше, чем запястье. О Боже! какова же тогда голова?
Он задрожал.
— Мне нужен Суджа, — простонал он.
Уинслоу вышел из палатки и послал мальчишку за Суджей. Старик приполз на четвереньках. Суджа был чудовищно старым, иссохшим и слабым. Но в его глазах светился живой взгляд; они казались фонариками, вделанными в корявый ствол дерева. Старик остался стоять на коленях у койки Смита. Двое умирающих заговорили на своем языке, который Уинслоу не мог понять. Они говорили долго, перебивая друг друга. Уинслоу курил. Суджа умирал уже давно — лет двадцать или тридцать. Люди из племени не знали, сколько он живет на свете. Смит умрет завтра, сказал себе Уинслоу. Суджа и Смит продолжали разговаривать. Наконец они пришли к согласию, и Суджа выполз из палатки.
— Достаньте из моего сундука сотню долларов, — сказал Смит. — И когда я умру, вы отдадите ему мою одежду и одеяла, все до последней вещи.
— Как скажете, — пожал плечами Уинслоу. Он извлек из сундука сто долларов. Вскоре старый колдун вернулся. Он принес сверток — большой лист, перевязанный пальмовыми волокнами, а сверху коричневая бумага с надписью красными буквами: «Обращаться с осторожностью». Это была очень ценная бумага, и никто в племени, кроме Суджи, не отважился бы к ней прикоснуться. Суджа сказал остальным, что красные буквы были могучим заклинанием.
— Вот оно, — сказал Суджа.
— Отдайте ему деньги, — нетерпеливо сказал Смит.
Он повернулся к Судже и тихо заговорил с ним на незнакомом языке.
— Это не мое, Суджа, а Джона Хейлинга. Скажи это.
Суджа что-то забормотал. Затем Уинслоу услышал слова: «Шон Эйлин».
Симкокс Смит посмотрел на Уинслоу.