Ночью мы снова сели вкруг костра. Я поведал о короле газелей и волшебном павлине, и о маленьком человечке без имени, причем каждая история была длиннее и замысловатее прежней. Все, кроме писаря Абдуллы, что-то да рассказали… ну, Абдуллы и пастушеского парнишки. Писарь не раз отнекивался, заявляя, что никогда не тратил время на глупости вроде заучивания историй. Мы же, видя недостаток желания, не хотели доверять ему то, от чего зависела наша жизнь.
Армянин, наш проводник, тихо сидел весь вечер и слушал, как люди болтают на незнакомом ему языке. Когда над верхушками деревьев вставала луна, тень появлялась снова и молча стояла за лагерем. Крестьянский парнишка частенько поглядывал в ту сторону. Он явно ее замечал, но, подобно мне с ибн Фахадом, хранил молчание.
На следующий день произошло две больших беды. Пока мы поутру сворачивали лагерь, чувствуя себя такими же счастливыми, как вечером накануне, когда его разбивали, наш местный проводник пошел с бурдюками к реке, что вилась по дну ущелья. Минул целый час, а его все не было, и мы, встревожившись, отправились на поиски.
Армянин исчез. А с ним и один из бурдюков, лежавших на берегу речки.
Народ перепугался:
— Его забрал вампир!
— Зачем этой мерзкой твари бурдюк? — недоуменно спросил аль-Саламех.
— А ведь правда, — сказал я. — Боюсь, наш юный друг, как говорится, попросту спрыгнул с корабля. Видно, думает, что в одиночку вернуться будет проще.
Мне было любопытно… любопытно до сих пор, удалось ли нашему армянину воротиться домой. Он был неплохим парнем. В пользу этого говорит то, что он забрал только один бурдюк и оставил остальные.
Вот так мы вновь остались без проводника. К счастью, я в общих чертах успел обсудить с ним дорогу, и он рассказал нам с ибн Фахадом о самых заметных ориентирах. И все равно мы продолжали путь с тяжестью на сердце.
А позже, в полдень, на нас обрушился второй удар.
Мы покидали долину, наискось карабкаясь по крутому склону ущелья. От проклятущих кавказских туманов камни осклизли и земля пропиталась влагой. Приходилось смотреть в оба.
Ахмед, старший из выживших копьеносцев, весь день еле плелся. У него были больные суставы, во всяком случае, он так сказал. После холодных ночей ему стало совсем плохо.
Мы разбили лагерь на голой каменной площадке, что выпирала из стены ущелья. Ахмед шел последним в ряду и как раз нас догонял, но вдруг поскользнулся на глинистом склоне и съехал на несколько шагов.
Ибн Фахад кинулся за веревкой, но пока доставал ее со дна мешка, другой солдат — если не изменяет память, Бекир — спустился на помощь товарищу и схватил его за одежду.
Бекир как раз поворачивался за веревкой, но тут Ахмед подвернул ногу и упал навзничь. Бекир тоже упал, запутался в одежде Ахмета и покатился с ним по склону. Не успели мы опомниться, как они свалились с обрыва, будто винная бутылка со стола. Вот так вот неожиданно.
Упав с такой высоты, оба, конечно, разбились насмерть.
Тела мы не нашли… не смогли даже спуститься на поиски. Давнишние слова ибн Фахада об отмене похорон стали ужасной, издевательской правдой. Нашему отряду не оставалось ничего иного, как двигаться дальше. От него остались всего пятеро: я, ибн Фахад, младший визирь Валид, писарь Абдулла и Олененочек. Наверняка не у меня одного мелькали мысли о том, кому следующим суждено найти смерть в этом безлюдном месте.
Клянусь великим Аллахом, меня никогда не тошнило от звука собственного голоса больше, чем тогда, после девяти ночей непрерывной болтовни. Но мой давний друг ибн Фахад наверняка скажет, что их тошнило от моего голоса куда сильнее… угадал, старина? Но я действительно устал, устал говорить ночами напролет, устал вымучивать из себя истории, устал слушать надтреснутые голоса ибн Фахада и Валида, устал до тошноты от промозглых, гнетуще-серых гор.
Теперь все знали о зловещей тени, что ждала и слушала, стоя по ночам за кругом света от костра. Олененочек, например, едва сдерживал дрожь в голосе, когда подходила его очередь рассказывать.
Абдулла вел себя все холоднее, застывая, как топленый жир. Та тварь, что нас преследовала, не испытывала никакого почтения к его язвительности и математике и, сколько бы писарь ни насмешничал, колкости бы ее не изгнали. Однако Абдулла не примкнул к нашим ночным посиделкам, а молчал и держался особняком. Несмотря на постоянную опасность для всех, он старательно избегал нашего общества.
На десятую ночь после гибели Ахмеда и Бекира запас историй иссяк. Под гнетом обстоятельств мы до того измучились, что стали похожи на ту призрачную тень, которой боялись.
Сидя у костра, Валид аль-Саламех бубнил о древнем мелком заговоре при дворе персидского царя Дария.
Ибн Фахад наклонился ко мне и понизил голос до шепота, чтобы не слышали ни Абдулла, ни Олененочек, на лице которого было написано полное и безнадежное отчаяние.
— Ты заметил, что сегодня наш гость не объявился?
— Да, от меня это не ускользнуло. Только вряд ли его отсутствие — хороший знак. Если наши байки эту тварь больше не занимают, значит, вскоре она вернется за кое-чем другим.
— Боюсь, ты прав, — ответил он со скрипучим, неприятным смешком. — До предгорий еще добрых три-четыре дня пути, причем тяжелого, а там выберемся на равнину. Тогда появится надежда, что это бесовское отродье оставит нас в покое.
— Ибн Фахад. — Покачав головой, я посмотрел на бледное, осунувшееся лицо Олененочка. — Боюсь, нам не справиться…
Словно для того, чтобы подтвердить обоснованность моих страхов, Валид сильно закашлялся, и я передал ему воды. Попив, он не возобновил рассказ, а мрачным, потерянным взглядом уставился в лес.
— Дражайший визирь, вы не могли бы продолжить? — попросил я.
Он не ответил и я, поспешно заняв его место, постарался подхватить нить рассказа, хотя за ним вообще не следил. Валид же откинулся назад, устало и неровно дыша. Абдулла с отвращением поцокал языком. Не будь я так ужасно занят, точно бы ему врезал.
Едва я нащупал собственный путь, придумав продолжение замысловатых интриг при персидском дворе, как нас будто обдало ледяным ветром. На краю поляны стало одной тенью больше. К нам присоединился вампир.
Валид, застонав, придвинулся к огню. Я запнулся, но тут же продолжил. Глаза, полыхавшие, как пламя свечи, не мигая, осмотрели нас, и тень на мгновенье вздрогнула, словно складывая огромные крылья.
Внезапно Олененочек вскочил на ноги. Его шатало. Совершенно потеряв нить истории, я в изумлении воззрился на него.
— Ты, тварь! — закричал он. — Адское отродье! Зачем ты нас мучаешь? Зачем, зачем, зачем?
Ибн Фахад хотел усадить юнца, но тот отгарцевал от него, как пугливая лошадь. Рот у него был открыт, глаза, обведенные темными кругами, округлились от ужаса.
— Ты же здоровая зверюга! — продолжал визжать он. — Так зачем с нами играешься? Почему бы просто не убить меня… нас всех, освободить нас от этого… этого кошмара!..
Тут он шагнул вперед: прочь от огня, к той твари, что притаилась на краю поляны.
— Кончай уже! — выкрикнул Олененочек и, зарыдав как ребенок, рухнул на колени всего в нескольких шагах от пылающих красных глаз.
— А ну прочь от него, глупый мальчишка! — воскликнул я.
Но не успел я его оттащить — а я бы оттащил его, клянусь Аллахом — как тень с громким шелестом исчезла. Глаза-светильники больше не горели. Уже после того, как мы вернули дрожащего юнца к огню, в лесу что-то хрустнуло. Напротив костра одна из ближних веток внезапно прогнулась под весом странного нового плода — черного фрукта с пламенно-красными глазами, который издавал мерзкие каркающие звуки.
От потрясения до нас не сразу дошло, что его низкий скрежет — это речь. Причем все слова были на арабском!
— …вы… сами… решили… играть… вот… так… — сказал фрукт.
Как ни странно, я готов был дать руку на отсечение, что эта тварь никогда не говорила на нашем языке, более того, до нас его никогда не слышала. Произносила она слова, запинаясь, и как-то неуверенно, словно научилась арабскому по нашим рассказам у костра.