До дому домчал, засов задвинул, топор в руки — сидит, белее мела. А наутро выходит — тачка его с камнями у ворот валяется, а на верхнем камешке-то нарисовано чего-то — может, и был такой, в темноте не разглядишь… Отошел Сорбан малость и, смеха ради, показал камень нашему Су. Так тот аж затрясся от злости, обплевался весь, значок тот поскорее зацарапал и поверх свою кривулю вывел. Булыжники раскидал, а исписанный с собой уволок. И скачет, подлец, забавно. Вы не знаете, господин Вером, что это он делает?
Прямой узкий меч завизжал, покидая тесные ножны, и резким косым выпадом Арельо Вером всадил его в столб, вплотную к судорожно заходившему кадыку папаши Фоланса.
— Это выпад, — спокойно объяснил Вером. — Грамотный, профессиональный выпад. Он потерял рассудок, но у тела нет рассудка, оно многое помнит и почти ничего не забывает. Человек, умеющий делать такие движения — ваши орлы совершенно верно решили не трогать его. Вы меня понимаете?
— Да, — сглотнул папаша Фоланс.
— Да, понимаю, — попытался кивнуть папаша Фоланс.
— Конечно, — выпитое пиво медленно отливало от щек папаши Фоланса. — Конечно, понимаю, я скажу народу, непременно скажу, что блаженный Су…
— Вы неверно меня понимаете, любезный, — Вером вернул оружие на место, поправил перевязь и направился к выходу с веранды. — Не стоит никому ничего говорить. Говорить стоит только мне. А также меня стоит кормить. И поить. У вас прекрасное пиво, папаша Фоланс. Поить, поить обязательно. Меня. И моих… ну скажем, товарищей. Об оплате не беспокойтесь.
Арельо Вером раздвинул створки ворот и вышел на пустынную улицу. Идиот Су несся по дороге, приплясывая и дергаясь, разорванный плащ хлопал у него за плечами. Удав разлепил один глаз и искоса посмотрел на Верома.
— Ну? — сухо осведомился Арельо.
— Южный выпад, — спокойно просипел Удав. — Из-под руки, в горло. Легко идет, мягко… Но — идиот, руку отдергивает и ждет. Чего ждет, спрашивается?…
— Идиот, — согласился Вером, непонятно в чей адрес. — Ты плащ его видел?
— Да, Арельо. Видел. Плащ салара из зарослей. Только… они уже лет пять такие не носят, спалили, после гонений на Отверженных. А этот… Забыл, что ли, когда умом трогался, а теперь — кто тронет блаженненького?! Да и глушь у них, тут что салар, что варк, — один хрен, кизила нажрутся до потери пульса и дрыхнут по домам… Лихо бежит парень, ноги — что оглобли…
— Идиот, — еще раз задумчиво повторил Арельо Вером, глядя вслед бегущему. А тот пылил, несся, и грязный серый плащ никак не мог догнать своего хозяина…
ЛИСТ ВОСЬМОЙ
Сладко будет ей к тебе приникнуть,
Целовать со злобой бесконечной.
Ты не сможешь двинуться и крикнуть.
Это все. И это будет вечно.
…рано покинул меня и заперся на ключ у себя в комнате. Как только я убедился в этом, я сразу помчался по винтовой лестнице наверх, посмотреть в окно, выходящее на юг. Я думал, что подстерегу здесь графа, поскольку, кажется, что-то затевается. Цыгане располагаются где-то в замке, я это знаю, так как порой слышу шум езды и глухой стук не то мотыги, не то заступа.
Я думал, что дождусь возвращения графа, и поэтому долго и упорно сидел у окна. Затем я начал замечать в лучах лунного света какие-то маленькие, мелькающие пятна, крошечные, как микроскопические пылинки; они кружились и вертелись как-то неясно и очень своеобразно. Я жадно наблюдал за ними, и они навеяли на меня странное спокойствие. Я уселся поудобнее в амбразуре окна и мог, таким образом, свободнее наблюдать движение в воздухе.
Что-то заставило меня вздрогнуть. Громкий жалобный вой собак раздался со стороны долины, скрытой от моих взоров. Все громче и громче слышался он, а витающие атомы пылинок, казалось, принимали новые образы, меняясь вместе со звуками и танцуя в лунном свете. Я боролся и взывал к рассудку; вся моя душа боролась с чувствами и полусознательно порывалась ответить на зов. И все быстрее кружились пылинки, а лунный свет ускорял их движение, когда они проносились мимо меня, исчезая в густом мраке. Они все больше и больше сгущались, пока не приняли форму мутных призраков. Тогда я вскочил, опомнился и с криком убежал. В призрачных фигурах, явственно проступавших в лунных блестках, я узнал очертания тех трех женщин, в жертву которым я был обещан. Я убежал в свою комнату, где ярко горела лампа; через несколько часов я услышал в комнате графа какой-то шум, словно резкий вскрик, внезапно подавленный, затем наступило молчание, настолько глубокое и ужасное, что я невольно содрогнулся. С бьющимся сердцем я старался открыть дверь, но я снова был заперт в моей тюрьме и ничего не мог поделать.
Вдруг я услышал во дворе душераздирающий крик женщины. Я подскочил к окну и посмотрел на двор через решетку. Там, прислонясь к калитке в углу, действительно стояла женщина с распущенными волосами, и, увидя мое лицо в окне, она бросилась вперед и угрожающим голосом крикнула:
— Изверг, отдай моего ребенка!
Она упала на колени и, простирая руки, продолжала выкрикивать эти слова, ранившие мое сердце. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь и приходила во все большее и большее отчаяние. Наконец, продолжая неистовствовать, она кинулась вперед, и хотя я не мог ее больше видеть, но слышал, как она колотит во входную дверь.
Затем, откуда-то высоко надо мной, должно быть, с башни, послышался голос графа; он говорил что-то со своими властными, металлическими интонациями. В ответ ему раздался со всех сторон, даже издалека, вой волков. Не прошло и нескольких минут, как целая стая их ворвалась через широкий вход во двор, точно вырвавшаяся на свободу свора диких зверей.
Крик женщины прекратился, и вой волков как-то внезапно затих. Вслед за тем волки, оглядываясь, удалились поодиночке.
Я не мог ее не пожалеть, так как догадывался об участи ее ребенка, а для нее самой смерть была лучше его участи.
Что мне делать? Что могу я сделать? Как могу я убежать из этого рабства ночи, мрака и…
Последний валун оказался ничуть не легче своих предшественников, и вконец озверевший Слюнь в сотый раз взревывал диким котом, обсасывая придавленные пальцы и ища виноватых, на ком можно было бы согнать бессильную злобу — и не получал никакого удовольствия от безответного, вывалянного в песке Гро.
— Это ты, паскуда, сманил меня, — бурчал возмущенный Слюнь, утративший изрядную долю прежней щегольской кучерявости. — Распелся в кабаке, мы, мол, вольные бродяги, мы топчем прах веков… — а я, козел, клюнул, сопли развесил!.. Сидел бы сейчас у Мамы, девок в ночное водил, а ты бы ворочал свой проклятущий прах в одиночку! Или с Удавом… Он бы тебе наворочал!.. Шляются с Арельо по деревне, мудрецы хреновы, а мы тут за них камни шуруем — и добро бы по делу, а то плиты под ними одни, и хоть бы какая зараза!.. А солнце, просто как с Веромом сговорилось, жарит и жарит, делать ему, облезлому, нечего, что ли? Что б его… Нет уж, Гро, и не надейся — я теперь умный, молчу, молчу, а то он, гад, подкрадется, или Удав нашипит, потом не расплатишься. Я с ним как-то по селению прошелся, — люди ставни позакрывали, собаки брешут, один баран Фоланс пивом его поит. Его поит, а меня, значит, — иди, мол, Слюнчик, к колодцу, хорошая водичка, родниковая, у вас в Городе такой нет… Вот и хлебал бы сам водичку свою драную, морда скоро лопнет, с водички, небось!..
Слышь, Гро, там придурок один бродит, на тебя похож, потешный такой — так и тот, Верома увидел, чуть по швам не разошелся; костылями дрыгает, — «Глаза! Глаза! — вопит. — Смотрят! Не дам, не дам, сгинь, не возьмешь!..» А чего не даст — не говорит. Хотя ему и давать-то нечего, он же не Нола, та как подсуетится, так ни мне, ни Арельо копать уже не захочется. Собственно, он и не копает…
А придурок скачет и руками прямо под носом у Верома машет, вроде пугает. Подрыгал, поорал — а после сел и тихо так, с надрывом: «Пошел прочь, дурак, пошел прочь, дурак, пошел…» И раз пять так, это Верому-то, понял, Гро? Я уж решил — конец детине, пришибет его Вером, так нет же, — сморщился пузырем проколотым и еще тише: «Хорошо, дурак…» Поговорили, значит. Да ты придерживай, соловей ободранный, придерживай, больно ведь, когда такая дрянь да по пальцу, и в который уже раз! Сука ты поганая, я ж тебе говорю — придерживай!!! Подыми, Гро, миленький, ну подыми, чего ты куксишься, не тяни, больно ведь, ой как больно, уюююююй… Так о чем же это мы с тобой, до пальца-то?