Тщетно в глубине мозга возникали какие-то случайные воспоминания, тщетно шумной вереницей образы, очертания лиц и голоса врывались в его сознание, он убивал их, сбрасывал на самое дно забвения, все больше овладевал собою, впадая в сознательно вызванную каталепсию.
Широко открытые глаза глядели неподвижным стеклянным взглядом, напрягаясь в страшном ожидании видения.
Он медленно выходил из себя, освобождался от телесных уз, неумолимо бичевал собственный труп, когтями воли вырывал из себя свою душу, создавая из нее другую — свою собственную и только самому себе видимую и ощущаемую — жизнь.
Часы проходили медленно, тихо, незаметно, передвигались, как ночной сон по слепому зеркалу, возникали, не существуя вовсе, приходили из неизвестных глубин и умирали не удержанные памятью; часовой механизм вызванивал их, когда их уже не было или когда они еще не наступили, они создавали все, сами не становясь ничем и отмечая свой туманный путь тоской и грезами, иногда слезами, а иногда и смертью…
Город спал тяжелым сном изнемогших от труда камней, овеянных беспокойными мечтами. Глухая ночь глядела слепым лицом на застывший мир.
Зенон не просыпался. В квартире царило сонное молчание, только иногда тишина и мрак говорили неуловимой тенью необъяснимого, шептали давно умершими звуками и красками. Робко являлась какая-то затаенная жизнь, казалось, что мертвое живет, стены шепчут, бронзовые статуи жалобно поют, точно души стонут, блуждая вокруг своих телесных воплощений. Казалось, что медь говорит жалобным голосом, а из раковин, лежащих на камине, исходит тоскливый шум далеких морей, купающихся в солнце просторов и пляшущих чистых глубин. Иная жизнь — жизнь предметов — дрожала во тьме.
Тьма всегда скрывает страшные явления, ночь имеет свою вечную тайну.
Одиночество и тишина открывают иногда неведомую глубину, старые зеркала начинают говорить, показывая все то, что когда-то отразилось в них.
Все существующее имеет свою душу, обреченную на молчание, имеет свою тайну.
Джо сидел, окаменев от величайшего напряжения воли. Он был только сном, зачинающим самого себя, — вне своего «я».
Его окутывала тишина медленно умиравших часов, он ничего не замечал, пронизанный до глубины страстным желанием. Его согнутая, переломленная на четыре части фигура начинала всплывать на поверхность мрака легкой фосфоресценцией и сияла голубоватым мерцанием. Из глаз его струился холодный синий свет, а из пальцев зажатых рук, из волос и из всех суставов выделялась светлая пыль — и весь он лучился.
Вдруг он дрогнул и как бы еще сильнее напряг мечту — вот забрезжила перед ним какая-то тень, в черной бездне закружился туманный рассеянный контур, колыхнулся, как пламя, медленно возникая, принимая человеческий образ и становясь неподвижным. Джо видел, как кто-то сидел напротив него с устремленным вперед взглядом.
Он понял, что свершилось желанное чудо: он видел самого себя, сидящего с подогнутыми ногами, сосредоточенного и неподвижного, смотрел в свои глаза и в свое лицо, точно его отражение вышло из зеркала и село напротив него.
Он покачнулся, сознание его на одно мгновение подернулось каким-то туманом, и когда он снова пришел в себя, он не мог понять, где он находится и который из этих двоих он.
Джо быстро поднялся с пола, охваченный священной радостью духа. Двойник его тоже поднялся, они стояли друг против друга с одинаковой тихой, счастливой улыбкой, с одним и тем же самоощущением.
Каждое душевное движение, каждая мысль, каждое чувство — все было в нем двойное, но тождественное, разделенное, двуединое.
«Это я там стою, это я», — думал, вернее, чувствовал он, наклоняясь вперед, — двойник делал то же самое и с таким же чувством удивления.
Он сделал один шаг вперед и остановился, тот — тоже. Они впились друг другу в глаза и долго, сильно, до самой сокровенной глубины всматривались друг в друга с чувством тревожного удивления, с каким иногда человек смотрит в собственную глубину, потому что нет ничего более страшного, чем сознательно опуститься в бездну своего «я».
— Где я?..
Вдруг он заметил, что всю комнату видит одновременно с двух противоположных сторон, что самого себя он тоже видит сразу с двух сторон, ощущая себя в обоих пространствах с одинаковой силой и полнотой.
Он закрыл глаза, чтобы тише и радостнее предаваться этому чудному сновидению, и погрузился в неизъяснимую мечту — в мечту о мечтах.
То он возвращался из бессмертного края тоски, как птица, утомленная одиноким полетом по беспредельным пространствам, кружился над жизнью и пугливо отлетал в новые бездны снов о снах.
То открывал глаза, всматриваясь в себя с несказанно нежной улыбкой, с выражением нечеловеческого счастья, и снова погружался в сон о бессмертии.
То вдруг всей памятью тела возвращался на землю, вспоминал свою жизнь, и тогда его второе «я» отлетало от него, носилось по комнатам, делало что-то, чего он не понимал, что-то неважное, вероятно, относившееся к жизни, и он, видя это жизненное воплощение, шептал повелительно:
— Иди, мысль моя… становись жизнью… исполняй необходимость и предназначение… Иди… я возвращаюсь к «нему».
И в порыве тоски он бросался в объятия бесконечности, падал в таинственное, одиноко царящее молчание.
Ночь уже достигла предела, комната медленно стала наполняться серым светом, как бы пепельным мерцанием распыленных мертвых часов тишины, из мрака лениво появлялись очертания предметов.
Сонное движение начинало пробуждаться в онемевшем доме; ежедневная жизнь входила в свою колею; после тяжелого отдыха появлялись первые несмелые звуки дня; утренний ветер пролетел по съежившимся деревьям и стряхнул холодную росу; улицы начинали глухо шуметь.
Зенон все еще спал, а Джо сидел у стены, подогнув под себя ноги, не двигаясь, широко раскрыв глаза, находясь в состоянии полной каталепсии.
Только резкий звонок у входных дверей вывел его из оцепенения. Он вскочил на ноги.
В дверях стоял малаец с озабоченным выражением лица.
— Чего тебе надо? Я ведь велел тебе ждать меня дома.
— Мисс Дэзи попросила меня сказать вам, что мистера Зенона следует разбудить и оставить одного.
— Ты встретил ее на лестнице?
Джо был удивлен этим странным приказом.
— Мисс приходила наверх, послала меня, — испуганно оправдывался тот.
— Хорошо, приготовь ванну, сейчас приду…
Он еще больше удивился, когда увидел, что Зенон сидит на кровати и сгребает пальцами рассыпанные по одеялу фиалки.
— Ты давно не спишь?
— Только что проснулся. Кто это принес их и рассыпал здесь?
— Я хотел тебя спросить о том же.
— Мне снилось, что Дэзи бросила на меня охапку цветов, потом снилось, что я проснулся и думал, что эти цветы только сон.
— Нет, это настоящие цветы, чье-то таинственное приношение, — шепнул он, помогая Зенону собирать фиалки, которые в большом количестве лежали на кровати, свежие, ароматные, еще покрытые росой, наполняя комнаты дыханием весны.
— Как ты себя чувствуешь?
— Вполне хорошо, но что произошло со мной? Я ничего не помню.
— Ничего особенного: ты упал в обморок на улице, вот и все.
— Упал в обморок?.. Странно, ничего не могу вспомнить… Брезжат какие-то смутные воспоминания, но такие туманные, что я не могу уловить их, я чувствую только какой-то шум и беспокойство… Темно вокруг… А теперь эти фиалки…
— Она прислала.
— Была здесь, была у меня! — воскликнул Зенон в удивлении.
— Обыкновенный дар. Ей незачем было приходить сюда, чтобы бросить тебе на грудь эти цветы.
— Может быть, но я не слишком верю в эти чудесные дары.
— Чудеса происходят с тобой, чудеса вокруг тебя, а ты ничего не замечаешь, ты по-прежнему слеп и не видишь света, — говорил Джо с некоторой досадой.