Он остался у них обедать. Первый лед был сломан, настроение улучшилось, все оживились, и обед проходил весело.
Он видел прямо перед собой ее лицо под шапкой черных пышных волос, из-под которых блестели огромные бездонные глаза. Низкий красивый голос воскрешал в нем бесконечное множество воспоминаний, и прошлое с необыкновенной силой снова вставало перед ним.
— Порой мне кажется, что я сижу у вас в деревне, как когда-то. Даже этот лакей похож на вашего Валентина!
— Вернешься, и все будет по-старому. У нас дома ничего не изменилось, ты и не поверишь, что отсутствовал так долго.
— К прошлому я уже не вернусь.
— Вы не любите прошлого?
Ада тоскливо улыбнулась.
— Потому что у меня не было ни одного такого мгновения, которое бы я хотел вернуть.
— Ни одного мгновения? — быстро переспросила она.
— Если даже и было, то его залило целое море горьких воспоминаний.
Зенон вдруг взволновался, старая обида так сильно сжала сердце, что ему захотелось немедленно уйти, но Ада сказала:
— У нас на сегодня есть ложа в оперу, и мы бы хотели провести вечер вместе с вами. Надеюсь, вы нам не откажете?
Опять этот нежный, покоряющий голос, опять эти глаза, делающие каждую просьбу приказанием, и эта обезоруживающая улыбка, — нет, он не мог отказаться и поехал вместе с ними в театр.
Спектакль уже начался.
Зенон сидел в глубине полутемной ложи и глядел холодным испытующим взглядом только на Аду, на ее чудную голову с сухим орлиным профилем. У нее было лицо музы, но в то же время оно казалось воплощением греха. В полумраке так близко, так соблазнительно близко светились кровавым пятном ее беспокойные, чувственные губы. Он смотрел на нее как на произведение искусства, наслаждался красотой ее лица, радовался чистой радостью художника и поэтому с некоторым беспокойством заметил, что она немного пополнела и ее грудь отяжелела. Ада же, казалось, совсем не следила за представлением и не замечала его взглядов, — она углубилась в себя, в свои воспоминания.
«Помнит ли она? Позволяет ли обожать себя с таким же, как и раньше, равнодушием? Бросала ли и другим в награду жалкие крохи своей царской милости? По-прежнему ли холодна и равнодушна?» — размышлял Зенон.
На сцене пели Ромео и Юлия.
Театр был полон. В ложах белели обнаженные плечи, блестели воспаленные глаза, искрились бриллианты и шелестели веера. Запах духов и цветов насыщал воздух.
В зрительном зале было темно, и только на залитой светом сцене притворные любовники пели о притворной любви. Томные звуки проливали раздражающий яд, зажигали безумную жажду поцелуев и дрожь страстных желаний. Страсть пела бесстыдную и ненасытную песнь наслаждений.
В тот миг, когда возлюбленные на сцене бросились друг другу в объятия, Ада уронила веер и, когда он подавал его, шепнула еле слышно:
— Помнишь?
Именно в этот момент он вспомнил то единственное необъяснимое мгновение и теперь при звуке ее голоса вздрогнул и поглядел изумленно.
Она сидела спокойная, холодная, как бы изваянная из мрамора.
Как ясно он теперь помнил тот вечер ужаса и безумия!
Он был у них в имении. Разразилась весенняя буря: то дождь лил ручьями, то вихрь срывался и ударял в стены дома, парк стонал, гремел гром и сверкали молнии.
Все общество было занято картами в соседней комнате, а он в небольшой темной гостиной играл на фисгармонии Баха. Играл, как всегда, для нее и, как всегда, пел ей о своей безнадежной любви.
Она пришла, привлеченная звуками, и мелькала по комнате, как белая тихая зарница. Ночь становилась все страшнее, небо зловеще гремело, казалось, что рушится весь мир. Она без страха смотрела на бурю и на ослепительные блестки молний, как всегда спокойная, гордая, молчаливая и такая мертвенно равнодушная, что у него на губах замирали слова признания, а душу заливали слезы безнадежного отчаяния.
В этот вечер они не сказали друг другу ни слова.
Он остался у них ночевать, так как возвращаться домой в бурю было небезопасно.
Когда он очутился в своей комнате и, погасив огонь, стал думать о том, что надо бежать из этого дома, бежать сейчас же и навсегда, открылась дверь, кто-то тихо вошел, ступая босыми ногами, и, раньше чем он успел опомниться, кто-то упал ему на грудь, обнял его, чьи-то губы впились в него жадными, голодными поцелуями, и он услышал чей-то сдавленный голос — голос восторга, страсти, безумия…
Теперь он не мог спокойно думать об этом и бессознательно поднялся с места. Ему не хватало воздуха, какая-то безумная жажда обессилила его…
К счастью, окончился акт, занавес упал, и громовое «браво» заставило его прийти в себя.
Они с Адой вышли в фойе, Генрих предпочел остаться в ложе.
— Я знаю, о чем вы думали, — сказала она, глядя на него.
— Разве я мог думать о чем-нибудь другом?
У нее на губах мелькнула таинственная улыбка.
— Если бы не эта встреча, я бы забыл, — шепнул он, как бы упрекая самого Себя, — я бы забыл навсегда.
На одно мгновение их разделила человеческая волна.
— Мы должны завтра встретиться. Я приду в Британский музей в одиннадцать часов. Вы будете меня ждать?
— Вы приказываете, значит, буду.
— Ах, нет, я прошу, прошу, — мягко повторила она.
— Вы еще долго пробудете в Лондоне? — спросил он уже спокойнее.
— Это зависит от того, что вы мне скажете завтра.
Она поглядела ему в лицо робко, вопросительно.
— Я должен решить? Вы никогда не желали меня даже выслушать, а теперь… Какую же новую обиду вы готовите мне? — горько улыбнулся он.
Ада побледнела, глаза ее затрепетали, и почти со стоном она произнесла:
— Вы меня ненавидите!
— Нет, я только защищаюсь, потому что слишком хорошо помню прежнее.
— Итак, до завтра, я вам все и объясню.
— Я этого ждал десять лет, — прошептал он, возвращаясь в ложу.
Начался следующий акт. На сцене одна картина сменялась другою, но он ничего не замечал, не видел даже тех пламенных взглядов, какими окидывала его Ада. Он сидел, согнувшись, и перебирал в уме прежние обиды, мучил себя воспоминаниями того времени и той непонятной ночи.
Она пришла и сама отдалась ему.
Сколько ужаса было в этих мгновениях страсти!
И зачем? Зачем? Зачем?
Ах да, завтра он наконец узнает обо всем.
Но кто и чем вознаградит его за муку стольких лет? Кто вознаградит: она ли, эта прекрасная мраморная женщина, которую он уже не любил и не желал? Ведь он мечтал о той, уже умершей, навек погребенной в сердце. Не воскреснет то, что рассыпалось прахом.
Теперь он хорошо помнил, как на заре она уходила от него и на все его мольбы и вопросы не ответила ни слова.
Ушла — как сон, и хотя вскоре яркий день заглянул в окно, солнце сияло и пели птицы, ему все-таки казалось, что все это было только мечтой. И в той радости, которая по временам охватывала его, было столько беспокойства, страха и неуверенности в собственном счастье, что все время до завтрака он провел в мучительном ожидании.
К завтраку она не вышла.
Он один только знал, почему не явилась она, и ему хотелось обнять весь мир в порыве безграничного счастья.
Развод, жизнь с любимой женщиной… все представлялось ему ясным, простым и искренним. Он был бы не в состоянии обманывать кого-либо: тайных любовников он презирал. Мечты о будущем опьяняли его, он ждал ее появления с невыразимой тоской.
Но она не выходила два дня.
Генрих говорил, что она больна и лежит в кровати.
Дольше Зенон не мог ждать: он написал ей письмо, в котором выразил всю свою любовь, всю веру и всю надежду на их совместную будущую жизнь.
Письмо она возвратила ему, не распечатав.
И на третий день, выйдя из своей комнаты, она была, как всегда, холодна, равнодушна и несколько высокомерна.
Он обезумел от горя и, не понимая, что с ней произошло, в отчаянии потребовал от нее решительного объяснения, но она отошла, не произнеся ни слова.