— Почему ты оставил родину? — спросила вдруг Ада.
— Меня изгнало твое равнодушие, не помнишь?
— Мое равнодушие? — повторила она, как эхо.
В нем проснулась старая мучительная обида — он даже несколько отодвинулся от нее.
— Я пришел просить тебя объяснить мне…
— Только за этим? — Отчаяние прозвучало в ее голосе и мелькнуло во взгляде.
— Вчера мне это было обещано, — холодно сказал он.
Они сели у громадного камня, покрытого иероглифами.
— Да, ты имеешь право требовать… скажу тебе все, спрашивай!
Голос ее дрожал и лицо затуманилось печалью, но он, как бы не замечая этого, безжалостно спросил:
— Зачем тогда… в ту ночь?.. — он не сумел кончить фразы.
— Вандя — твоя дочь, — смело и просто ответила она.
Он отстранился от нее в глубочайшем изумлении, почти в ужасе и долгое время ничего не мог сказать.
— Вандя… моя дочь… Вандя?
— Твоя. Вот я тебе все и объяснила.
— Это объясняет только один факт, но не все. Я ничего не понимаю. Вандя — моя дочь! Но почему ты после этого была так равнодушна ко мне? Почему позволила мне страдать? Почему заставила меня бежать? Почему?
Его вопросы падали, как тяжелые камни, яростно и мстительно, а она глядела на него с мольбой в глазах.
— Теперь я скажу тебе все… ничего не скрою… пусть будет, что будет, я копила мужество для этого разговора, а теперь, Боже мой, как мне тяжело! Ты не представляешь, как страстно может желать ребенка одинокая женщина, такая замужняя девственница, какой я была… а ты был для меня идеалом человека, я знала, что ты меня любишь, и знала, что, достаточно мне позвать тебя… но разве я могла сказать, что мне от тебя надо? Говорю теперь совершенно искренне, что тогда мне нужен был не ты, не твоя страсть и не мое счастье. Всей силой непреоборимого инстинкта я жаждала материнства и не могла на это решиться… Я должна была побороть в себе женский стыд, привитый нам веками, должна была переломить свою натуру… Долгие месяцы продолжалось мое мучение, ты даже не догадывался, что происходит во мне… Я ждала какого-то чуда, но чуда не происходило… и вот наконец в ту ночь я решилась… знай же всю правду, я не стыжусь этого, потому что я мать… твоего ребенка.
Ада умолкла, охваченная глубоким волнением. Она была так прекрасна в искренности своего признания. Она стояла как сама жизнь, вечно жаждущая оплодотворения и вечно плодотворящая, непорочная, как солнце, чистая, как цветок, и, как Ева, гордая святостью своего предназначения.
Но Зенон будто не видел этого. Выпив из ее признаний яд страшного унижения, он со сдержанным бешенством прошипел:
— А потом я был тебе уже не нужен! Ты — паук!
— Не говори мне так, это бессердечно.
— А разве не бессердечно то, что ты мне сказала? Значит, тебя не любовь бросила в мои объятия, не страсть, не миг святого восторга, а только дикий инстинкт размножения. Я желал тебя не как самку, — нет, я любил твою душу, твою высоту, твое человеческое достоинство. А ты искала во мне только самца. Почему именно на меня пал твой выбор? Я оказался в роли орудия… Это прямо ужасно!
Его давило бессильное бешенство унижения и безмерной обиды. Ада слушала мужественно, хотя временами лицо ее покрывалось мертвенной бледностью и голова склонялась все ниже.
— И зачем ты мне все это рассказала? — простонал он.
— Я люблю тебя…
— Может быть, потому, чтобы снова… — издевался он.
Она подавила в себе обиду, схватила его руки и, целуя их с каким-то молитвенным трепетом, шептала со слезами на глазах:
— Сжалься надо мной! Я всегда любила тебя, но лишь после твоего отъезда я поняла, что я теряю. Только в эти бесконечные годы одиночества я познала всю бездну страдания.
Она стала рисовать ему такую тяжелую картину многолетних мучений, тоски и безнадежного ожидания, что душа его смирилась и он смягчился. Но, когда она стала мечтать об их будущем, он вдруг нахмурился и спросил:
— А Генрих?
— Зачем же нам вспоминать о нем в это мгновение?
Он с удивлением оглянулся, как будто эти слова произнес кто-то другой.
— Ведь мы говорим только о нас с тобой, — убежденно добавила она.
Он улыбнулся, будучи не в состоянии удержаться от колкости:
— Конечно, муж всегда должен быть обманут.
— Я его никогда не обманывала, — гордо подняла она голову.
— Никогда? А Вандя? — ударил он, как ножом.
— Я всегда была ему только сестрой, и он знает, что это моя дочь. Он сам этого желал, сам мне в этом признался.
— Он знает и сам этого желал?
— Что же тебя удивляет?
— Но это совершенно невероятно.
— То, что он пересилил свой эгоизм ради моего счастья? Ведь в этом не было с его стороны даже жертвы. Какая же это жертва? А во мне он имеет зато верного друга до самой смерти.
— Не могу этого понять, не умею. Первый раз в жизни встречаю такое невероятное положение вещей. Он прямо святой.
— Он только добрый и умный человек.
— И это его удовлетворяет?
— Должно удовлетворять. Войди только в его положение: что бы он делал теперь без меня, один, больной, брошенный на произвол прислуги?
— Но и твоя жизнь не слишком завидна.
— Поэтому я и приехала взять свою долю счастья.
Он грустно улыбнулся и сказал с тихим упреком:
— Если бы ты тогда прочла мое письмо…
— Я догадывалась, что ты мне предлагал развод и брак.
— И ты возвратила мне письмо, не распечатав.
— Потому что не могла стать твоей женой.
— Несмотря на то, что произошло?
— Даже несмотря на Вандю, даже несмотря на все.
— Ах да, ведь тебе надо было только…
— Я любила тебя и именно потому никогда не стала бы твоей женой… никогда!
Он молчал, удивленный решительностью ее тона.
— Никогда, потому что я желала и желаю, чтобы ты свободно шел своим высоким путем. Орлы должны летать высоко над землей, вдали от будничных дел. Жена для истинного художника становится злым, разрушительным демоном, становится его вампиром.
— Поэтому ты сознательно обрекла меня на страдания?
— Да, но я посвятила этому также и мою жизнь, и из моего страдания выросли у тебя крылья, из моих желаний и из моих слез родился ты.
— Кто же ты, кто ты?
Его внезапно охватил какой-то суеверный страх.
— Я люблю тебя, — шепнула она, одаривая его тихим ласковым взглядом.
Они долго молчали, проходя по бесчисленным залам, наполненным чудесами всех времен и народов. На лицо Ады легла тень смирения и покорности, он приглядывался к ней все более внимательно и участливо и наконец с грустью произнес:
— Что же я могу дать тебе теперь за такую любовь?
— Вернись на родину, я больше ничего не желаю; я буду счастлива уже тем, что вернула тебя родной стране и литературе, разве этого мало?
— Неужели я смогу жить там по-прежнему?
— Но ведь уже умерло то, что было для тебя злом, и тебя ждет там новая творческая жизнь. Твое место не занято. Ты опять станешь во главе нашей литературы и только иногда будешь навещать свою дочь и свою сестру-любовницу. Для себя я больше ничего не желаю, ничего, — добавила она тихо и грустно.
— Искушение святого Антония, волшебное искушение. Да, это те мечты, которые жили в моей душе. Но смогу ли я вырваться отсюда? Я так врос в здешнюю почву, так глубоко с нею связан.
— А самое главное — невеста? — Дольше она уже не могла сдерживать себя.
— Не только. Есть более серьезные причины. — Он беспокойно огляделся кругом, как бы боясь увидеть призрак Дэзи. — Бывают иные препятствия, лежащие вне нашей индивидуальной воли.