— Знаете, — обратился он наконец к мистеру Смиту, — меня бы теперь ничто не удивило, даже если бы заговорили человеческим голосом бон те деревья за окнами или вот эти средневековые рыцари сошли с полотна и сели вместе с нами.
Мистер Смит откликнулся торжественным тоном проповедника:
— Все находится в пределах возможного, потому что всякая действительность рождается в нас. Мысль наша также реальна и существует вне нас. Мы — мечта Бога, а мир — наша мечта. Двойственности нет, есть только совершенное единство, вечно волнующееся между двумя полюсами — смертью и жизнью или между «знаю» и «существую». В природе нет…
— Может быть, это правда, — нетерпеливо перебил его Зенон, которому безумно захотелось убежать от всего этого.
Не дождавшись приезда Бэти, он выбежал на улицу и с радостью утонул в толпе прохожих.
— Так дальше жить нельзя, нельзя! Я не хочу сходить с ума! — кричал в нем внезапно пробудившийся инстинкт самозащиты. — Вернусь с Адой на родину и забуду обо всем, — решил он, бесцельно двигаясь туда, куда несла его толпа. Он становился спокойнее, постепенно уходили опасения, забывались пережитые ужасы.
Но в то же время он заметил в людях какую-то странную перемену, которая его обеспокоила. Ему показалось, что лица их — только маски, сквозь которые просвечивало что-то загадочное. Взгляды их были слишком ярки, над головами стояло сияние. И двигались они как-то по-иному, более плавно, словно подымаясь над землей. А шум городских улиц переливался в волнообразную бесконечную мелодию. Каждый голос звучал отдельно, и все вместе составляли хор небесных звуков. Даже стены домов были голубые и подымались высоко к небу. Все, на что он глядел, было так же загадочно, везде таилась какая-то иная жизнь, чужая и непонятная, и отовсюду глядела беспокоящая душу тайна.
Он уже ничему не удивлялся, только пугливо думал:
«А может быть, в самом деле все так, как мне кажется».
Проходя по парку, он остановился и прислушался к шуму деревьев.
«Что они говорят?» — он братским взглядом окинул колеблющуюся чащу. Деревья покачивались и как бы пели таинственную вечернюю песнь.
«Что, что?» — взволнованно спрашивал он: ему показалось, что эти черные великаны направляются к нему и протягивают ему свои суковатые ветки.
«Мы никогда, никогда не поймем друг друга», — печально вздохнул он.
Стая птиц кружилась над парком, спускаясь все ниже. Зенон почувствовал на лице дуновение их крыльев, видел разинутые клювы и круглые блестящие глаза. Они опустились на землю рядом с ним, несколько птиц село ему на плечи, долго, протяжно каркая. Он прислушивался к их голосам, гладил их по черным блестящим перьям и грустно шептал:
— И здесь та же граница, которую нельзя перешагнуть! Мы бесконечно чужие друг другу!
Вдруг птицы поднялись и, хлопая крыльями, взвились в высоту, понеслись над деревьями, над городом, все выше и выше, а он тоскливо глядел им вслед, пока они не исчезли в сером тумане. Медленные громкие звуки башенных часов вывели его из забытья.
«Пять часов!» — Он вспомнил приглашение Дэзи.
Шел он тяжело, стряхивая с себя мечтательное настроение, и был неприятно поражен тем, что все снова обрело обычный, будничный вид. Рассеялся голубой туман, и вокруг пенился и клокотал поток жизни. Зенон вздрогнул от отвращения.
«А может быть, и в самом деле все именно таково, каким мне теперь кажется», — думал он, вглядываясь в озабоченные лица прохожих, искривленные страданием губы, отпечаток жестокости, жадности и эгоизма на многих лицах. А это бесконечное движение! Эти тысячи тысяч, которые топчутся на одном месте, словно в каком-то безумии! Эта дикая борьба всех против всех! Эти бесчисленные орды, постоянно ищущие добычи! Нищета, преступления, разнузданность! Каким ужасным все это теперь ему казалось: и эта неописуемая нищета, и это неимоверное богатство! И эти грязные дома, подобные прогнившим гробам, и это небо, повисшее над ними, как бы насыщенное гноем! Отвратительная, проклятая жизнь!
«Бежать как можно скорее и как можно дальше!» — билась в висках радостная, освобождающая мысль. Он снова почувствовал в себе силу, знал, что его ничто не удержит, и уже решился на все.
Он поспешно вернулся домой и узнал, что со второго этажа за ним присылали какие-то дамы.
Зенон неохотно направился туда, предвидя новые неприятные осложнения.
Джо еще не проснулся, но малаец заметил:
— Он уже совсем холодный, так всегда бывает перед пробуждением. И уже не светится. Сейчас Должен прийти в себя.
В желтой комнате мисс Долли разговаривала с домашним врачом.
— Ну что, разве я не говорила вам, что это не приведет к добру? — воскликнула она, здороваясь с Зеноном.
— Но это ему теперь не поможет, — ответил он, заглядывая в соседнюю комнату.
— Мистер Смит пошел вас искать у какой-то мисс… не помню имени…
Его задел этот намек, но он довольно вежливо спросил о Бэти.
— Сидит при больном, заупрямилась и не желает его оставить ни на одну минуту.
Зенон нашел ее в темной комнате среди кадильного дыма. Она сидела заплаканная, глядя все время на брата, который стоял по-прежнему сгорбленный, с застывшей улыбкой на лице.
— Это ужасно! Смотрит и ничего не видит! Я говорила с ним, но он не слышит, прикасалась к его рукам — они холодные и окоченевшие, как у мертвеца. Боже мой, Боже мой, — тихо простонала она.
Зенон увел ее в ярко освещенную круглую комнату.
— Что с ним случилось? — спрашивала Бэти, умоляюще сжимая Зенону руки.
— Не знаю. Мистер Смит вам ничего не говорил?
Этого он больше всего боялся.
— Говорил ужасные, ужасные вещи.
— Спиритический вздор, не надо верить. Бэти, Бэти!
— А если это правда? Если это она виновата?
Зенон понял, о ком она говорит, но не возразил и только спросил уклончиво:
— А что говорит доктор?
— А если она и Вандю околдовала? — продолжала испуганно спрашивать Бэти.
— Я вижу, что Ада поделилась с вами своими предположениями.
— А если это правда? Если правда все то, что говорит мистер Смит? — ужаснулась Бэти. — Я теперь так боюсь каждого нового мгновения, что предпочла бы умереть. Никогда, никогда я не думала… Я чувствую себя такой беспомощной перед несчастьем!
Она заплакала; слезы ручьями лились по бледному, усталому лицу.
Ему было ужасно ее жаль, но он не мог найти в себе ни слова утешения. Он стоял холодный и безучастный. — Мне было так хорошо… Я так была счастлива… А теперь, теперь… — И она снова залилась слезами, втайне еще надеясь, что, может быть, он заговорит с ней, как раньше, поддержит ее любящей рукой, защитит от несчастья. Но он не пошевелился, оставаясь в странном раздвоении. Ее слезы терзали его душу, он знал, что должен был сделать в это мгновение, знал, что эта беззащитная душа молит его о спасении, но он не смог преодолеть чего-то непонятного в самом себе, что запрещало ему проявить хотя бы малейшее сочувствие. Он физически был не в состоянии сделать ни одного нужного движения. Чувствовал, что совершает подлость и предательство, что оскорбляет Бэти, убивает это благородное, глубоко преданное ему сердце, но победить себя не мог. Тщетно метался он, сдавленный в чьих-то неумолимых когтях, как бы разрываясь надвое.
А из Бэти вместе со слезами уходила и сама жизнь. Она чувствовала, что в эту роковую минуту решается ее счастье, ее будущее. Ее охватила безысходная тоска, она уже не могла ни плакать, ни жаловаться, только выжженные горем глаза говорили без слов о душевной муке.
Зенон, ведя отчаянную борьбу с самим собой, вдруг вскочил с места.
— Что со мной происходит! Бэти, Бэти! — крикнул он, отталкивая что-то от себя. В глазах его были ужас и безумие.
Бэти бросилась к нему и, хотя была смертельно испугана, стала его успокаивать, шепча ему нежные слова. Он взглянул на нее с бесконечным презрением и оттолкнул от себя.
— Зен! — простонала она, отступая перед его диким, безумным взглядом.
К счастью, он быстро успокоился и сел рядом с ней.
— Что с вами случилось? — не смогла удержаться она, чтобы не спросить.