— Тогда ложись на пол.
— Значит, на пол…
— Не хочешь на пол, ложись на потолок.
Малючок страшно разозлился на такое непристойное предложение, просто страшно:
(— ах ты блядь продажная!) и прямо посреди ночи указал на дверь:
— Катись отсюда… чувырла!
Чувырла ныла, потом гордо фыркала, потом грозила — вот ведь сучка, но непреклонный Малючков прямо-таки вытолкал ее взашей:
(— чтоб тебе маньяк в подъезде попался! будет на полоски-ломтики кромсать, а я даже не выйду!)
К сожалению, маньяков в подъезде не оказалось — наверное, уже все спали. Так и не раздеваясь, опер прилег на «брачное» ложе, но Морфей его не жаловал — заставлял ворочаться и злиться. И еще комар под ухом пищал, словно издевался, падла:
(— не такой уж ты крутой кобелек, не такой уж крутой.)
А утром по всем каналам отечественного телевидения начали крутить Лебединое озеро, балет такой очень известный. Теперь-то мы хорошо знаем, что это зрелище предшествовало информации о создании ГКЧП, но не выспавшийся и абсолютно неудовлетворенный Малючков об этом и не догадывался. Казалось, и ЦТ всячески издевается над ним — гадость какую-то показывает. Чайковский, он же голубой, он же под статью попадает!
Малючков плюнул и в сердцах, и на вьетнамский ковер, и позвонил на работу, узнать, не хватилось ли его начальство, не трезвонила ли ревнивая жена, не случилось ли каких особых происшествий — хоть чем-то отвлечься.
Трубку снял неожиданно активный Грищук. Обычно по утрам напоминающий вареный бычий хвост, по остроумному замечанию одного из сослуживцев, и еле тянущий слова, сейчас он просто тигром набросился на Малючкова:
— Куда ты запропастился, черт побери! Все утро к себе домой трезвоню, оглох, что ли?
— Слушай, чего это ты раздухарился? Я телефон отключил — а что, Кремль взорвали?
— Пока нет, но могут. Пока ты развлекаешься, в стране такие дела творятся! В общем, вылезай из койки, отправляй бабу домой и гони сюда. Можешь даже не убираться, только дверь не забудь запереть.
Напоминание о бабе, так и не побывавшей в его койке, подействовало на опера угнетающе.
— Никуда я не поеду — болею. Расстройство желудка. И потом, с какой это стати? У меня же выходной!
— У меня тоже. Но выходные отменены.
— Как так?
— А так! Ты что, не знаешь или притворяешься?
— Не знаю чего?
— Да или переворот, или отставка Горбачева, или еще что-то. В городе танки, чрезвычайное положение. Ввели комендантский час и всех нас вечером отправляют в наряд задерживать нарушителей.
— Грищук, ты уже на работе пьянствуешь! Какой переворот, какой комендантский час?!
— Никто не пьянствует. Не веришь — включи телик.
— Уже давно выключил, так кроме дурацкого балета ничего не показывают.
— Включи прямо сейчас. У нас все отделение смотрит, даже клиенты из обезьянника.
Чертыхаясь, опер послушался совета. Грищук действительно не шутил и не дурковал.
Надоевший балет сменила известная группа лиц, с чувством и толком рассказывающая о происках врагов социализма и необходимости чрезвычайного положения для нейтрализации преступных элементов. Потом гурьбой последовали выступления рабочих, колхозников и самых лучших представителей трудовой интеллигенции с полным одобрением действий ГКЧПистов.
Так встретил утро 19 августа опер Малючков.
ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА
— Чем за прозрение могу я заплатить?
— Безумием своим.
И если скажет смерть: Тебе пора
Не надо ныть: Твои часы спешат
Василь возвращался с прогулки, трезвый, как стеклышко и очень злой. Глупый у нас все-таки народ, просто глупейший. Нет бы дружно поддержать ГКЧП, попытаться вернуться в те славные времена, когда он успешно, торговал дефицитными абонементами. Как все душевно было, по-братски, по-честному. Так нет, бунтуют бестолковые людишки, орут, как ненормальные:
— Ельцин, Ельцин. ГКЧПистов под суд!
Медлит и армия, и КГБ, и милиция — вся власть в их руках, вся силища, а они медлят. Это-то куда годится?! А вот он, обычный советский Василь, хотя никуда и не спешит, уже успел принять на грудь пузырь Московской, а еще один припас на вечер. За упокой Ганинской души пригубит и колбаской закушает.
Военная техника, между тем, перебазировалась чуть поодаль, на соседнюю улицу. Там же нервно прохаживался и его вчерашний белобрысый собеседник, недовольно покрикивающий на мелкого чучмека, словно вчера лишь с гор спустившегося:
— Я же сказал по-русски, номер на башне протереть. Татарскому еще не научился. Давай, дуй за водой.
Василь подошел к пареньку и немного подождал, пока тот не повернется в его сторону:
— Здорово, командир!
— Здорово, коль не шутишь.
— Да уж не до шуток… Вот ты как думаешь, победят нас эти буржуи, эти вихри враждебные?
— Если так и будем стоять, наверняка победят…
— Ну и что делать?
— А что прикажут, то делать.
— А что слышно?
— Да ничего не слышно.
— Понятно. На попятную идут, жопы берегут.
— Во-во, жопы…
Раздосадованный Василь подошел чуть ближе, криво подмигнул и показал Витьку горлышко бутылки, спрятанной во внутреннем кармане пиджака:
— Выпить хочешь?
Витя почесал в затылке, а пока он чесался, на Василя коршуном накинулся неугомонный Голос:
(— ты что надумал?! разве все закончено???! нет, все только начинается, уже бутылку выжрал и все мало! опять кого-нибудь убить хочешь?! а ну марш читать молитву!)
Не в силах ослушаться, Василь извлек бутылку из кармана, сунул ее в руки ошалевшему солдатику и поспешил к люку, бросив напоследок:
— Нет, сейчас я пить не могу. Оставь себе, если победим гадов, тогда и будет повод.
Витя только пожал плечами и полез в танк, прятать зажигательный снаряд в укромном месте. Авось и пригодится, воды напиться.
Довольный, что быстро умиротворил и утихомирил Голос, хотя и дорогой ценой, Василь .остановился перед люком. Уже собирался достать ключ, да заметил, что замок сбит, а крышка слегка отодвинута вбок:
(— солдатики поработали? или рабочие?)
И тут неприятно осенило, да не крестом, а исподволь подкравшейся мыслью:
(— все-таки продал святой отец, как есть, продал, падла в рясе, Иуда. сразу его жирная рожа не понравилась — небось, не на подаяниях такую ряху отъел…)
А если продал, значит его уже ждут. Страшно? Не очень, хотя ясно, чем грозит обвинение в убийстве. Не зря же он на тюках макулатуры УК целую неделю штудировал! Десятку вкатят, не меньше. Дерьмово, конечно, но наплевать! В его положении, как в песне — что воля, что неволя, все. едино. А все потому, что он устал от бродяжничества, от убежища, от постоянных мыслей о Ганине, от Голоса, от своих страхов. Очень устал. Вот и продолжение его печальной истории, которое он никак не мог самостоятельно придумать:
Уткнуться лицом к шершавой стенке тюремной камеры и уснуть, и не думать каждый день о куске хлеба, ни о чем не думать. Не расстреляют же!
Обречено вздохнув, Василь отодвинул крышку люка и начал спускаться по узкой лестнице:
(— вот сейчас заорут Стоять! ослепят фонариками, ткнут в бок пушкой и защелкнут наручники, вот и наказание безо всякого бога…)
Но глаза никто не слепил и дулом не стращал. Василь боязливо ступил на пол коллектора и прошел несколько метров по направлении к двери. Вроде, никого. Никого не было и в убежище. Все так же тлела керосинка, все так же капала из крана ржавая вода.
(— ну и ну! один раз чуть в ад не собрался, сейчас тюремную камеру за благо почел, да не узнает никто! священник, конечно, сдрейфил, но и доносить не станет.)
И вдруг Василь увидел эти глаза, огромные глаза, которые светились в темноте, как два зеленых уголька. Они обозначили некий движущийся силуэт — медленно и неуклюже переваливая с лапы на лапу слишком большое для кошки тело, странная зверюга зашла за угол, но, прежде чем исчезнуть, остановилась и словно поманила Василя последовать.