— Я бы никогда не советовал ни тебе, ни твоим последышам когда-нибудь со мной встречаться. Ты понял?
Но Раду не собирался оставлять брату даже этого сомнительного права помахать кулаками после драки.
— Не пугай, братец, не пугай. Не такой-то ты и грозный, не такой-то сильный. Но мне от тебя больше ничего не нужно, совершенно ничего. Так что, если впредь не будешь путаться под ногами… Уверен, что не будешь.
Нику и Джике неприятно захохотали, словно у этой реплики существовал более глубокий, скрытый смысл и, вслед за предводителем, скрылись в сыром сентябрьском воздухе, бережно унося добычу.
Йон выругался, громко, грязно, по-русски. Валерика только пожала плечами:
— Что теперь горевать! В конце концов, у нас остался рецепт и немного средства. В конце концов, все живы.
— Ты права… Собирай Лизу, а я выгляну на улицу, проверю, не задумали ли еще чего эти негодяи. С них станется.
Валерика подошла к дочери, мило заулыбавшейся:
(— ну, все закончилось, а я, признаюсь, даже парочку раз описалась от страха — уж больно злобные дядьки меня похитили, да и разговорчики у них… бррр…)
Йон, посоветовав укутать Лизу потеплее, вышел наружу. Прохладный воздух приятно продувал возбужденное сознание, и, хотя горечь поражения и утраты оставались, все казалось не таким страшным. Он внимательно осмотрелся по сторонам, но не заметил ничего подозрительного. Как вдруг…
Как вдруг внутри редакции раздался громкий хлопок, словно огромная пробка вылетела из столь же огромной бутылки шампанского, а потом плотно заткнула уши Йона. Сквозь лопнувшие стекла полыхнуло многоцветное пламя, мгновенно обуглив окружающую траву и кустарники. Оглушенный и ослепленный, Йон ощутил, как тяжелая входная дверь сорвалась с петель, плашмя ударила по спине, подбросила в воздух и отшвырнула за десяток метров в канаву, полную гнилой воды и мусора.
Затем ударная волна стала распространяться по перекрытиям и, словно песочный, начал рассыпаться четырехэтажный дом, еще недавно стоявший над злополучной редакцией. Затем все потемнело. А на самом деле все это произошло почти одновременно.
ЭПИЛОГ №1
Кто был в аду, того ГАИшник злой не испугает.
Йон брел по улице круто возвеличенного писателя Горького, никогда не писавшего о вампирах, но знавшего немало о крови, пролитой и за революцию, и куда больше — самой революцией. Йон почему-то вспоминал, как ошарашено бродил среди все еще горячих камней разрушенного Келеда, не желая верить глазам. Как звал сестру и отца неслышимым для человеческого уха криком, способным пробивать толщу земли, а в ответ слышал лишь тишину, страшную, мертвую тишину. Но тогда оставалась хотя бы надежда на чудо, надежда, медленно таявшая сотни лет.
Йон мог выпить еще не один литр крови, прокусить еще немало сладко пульсирующих вен, но мог ли еще полюбить? Он вспоминал такой же дождливый день много лет назад, когда увозил из замка Надсади молоденькую девушку Валерику, смотревшую на него с детским любопытством, он ощущал под ногами не сырой московский асфальт, а чуть прелые листья ранней карпатской осени.
Завернув на Тверской бульвар, несчастный вампир побрел в сторону Москва-реки. На Гоголевском он постоял около лавочки, где нашел свою дочурку, свое недолгое счастье. Неведомая сила вела его дальше, словно не замечая, что он идет уже по проезжей части и ему нервно пиликают автолюбители. Пиликают и крутят пальцами около виска. Не слышал он и свист гаишника, издали погрозившего кулаком. Но ему не суждено было попасть под колеса подобрал.
Облакотившись на парапет, Йон стал пристально вглядываться в темноватую медленно текущую воду, и весь городской шум исчез, растворился, сгинул. Потом исчезла и вода, оставив Йона наедине со своими мрачными мыслями. Он остался один одинешенек на целом свете и впервые ему по-настоящему захотелось умереть, исчезнуть, испариться с лица земли, перестать чувствовать, перестать страдать. Он даже знал, какой именно хочет видеть свою смерть:
Один из тех танков, что еще недавно стояли в городе, подъезжает к нему метров на двадцать, прицельно наводит пушку и расстреливает в упор. И уже не дверь от редакции, где взрыв разорвал на кускочки его жену и дочь, а снаряд бьет прямо в сердце. И через мгновение нет ничего, ни боли, ни ненависти.
Увы, это совершенно неисполнимо. Путч уже давно закончился, а «великий» охотник Витька Фролов успокоился на захламленном Пеньковском кладбище. Лежит он невдалеке от Машки, так и не ставшей ничьей женой. Недалеко и от самоубивеца Кольки, так и не ставшему упырем. А поэтому Йону придется жить, еще долго жить, пока и его не призовет смерть, уже призвавшая многих героев этой книги.
ЭПИЛОГ №2
Сколько ни потей
Из камня кровь не выдавишь
Тюрьма встретила Лакьюнова не особенно ласково, впрочем, ласково в последнее время его не встречал никто. Где они, пресловутые три любви, три стыда?
Жена подло бросила, коммунизм оказался слабым ягненком перед зубастой акулой империализма, остались одни только стихи, самые верные и преданные друзья. Но о чем писать? Не об наступающей же осени и не об улетающих журавлях. Это ведь пошлятина. И не не о том, как он хитро все рассчитал, как поехал в один из лучших санаториев Трускавца прямо перед самым ГКЧП, на экранах не светился, ан нет, вычислили, калькуляторы, записали в организаторы путча. И слово-то какое нашли! И статью соответствующую — 72 УК РСФСР, оргдеятельность при особо опасных госпреступлений. И в Лефортово затолкали, предатели! А там хотя почти и курорт относительно других наших тюрем, да все равно хреново. Где здесь власть проявить, кому стихи читать?
Однако, на что же голова, если она не способна находить выход из самых нетрадиционных ситуаций? Вот и Лакьюнов, убедившись, что никто из трех обитателей его камеры на его здоровье не посягает, вязаные носки не отнимает и сексуальных претензий не имеет, быстро освоился и стал верховодить. Да и как ему не верховодить, он ведь государственный переворот почти совершил! Остальные — казнокрад, мэр-взяточник да мелкий шпион Буркина Фаса, просто шушера на его фоне.
Когда заключенные засыпали, устав рассказывать скабрезные анекдоты и поносить власть и законы, Лакьюнова посещала бессонница и очень интересные мысли. А что, если он, по примеру декабристов, сочинит какую-нибудь бессмертную поэму, самую великую поэму?!
Сочинит и откровенно выскажется обо всех продажных демократах, обо всех этих жидах. Пока существовало только начало, пролог будущей нетленки, так сказать:
Движение дальше тормозилось отсутствием должного вдохновения. Уже битую третью ночь в голове прокручивались различные варианты продолжения четверостишия, а в итоге, совершенно обессиленный, Лакьюнов засыпал. Ну, с чем прикажете рифмовать вампира? С миром или пиром избито и банально. С сапфиром — при чем здесь сапфир? Есть еще весьма рифмучее слово кумир, но Бельцин им никогда не был.
Наутро четвертого дня заточения изрядно уставший Лакьюнов вынес эту поэтическую проблему в массы. Черножопый шпион отпадал, как мало смыслящий в хорошей поэзии и русском языке. Зато остальные зеки участвовали в обсуждении активно, но кроме весьма интересного варианта «вопил», предложенного казнокрадом, ничего не нашли. Рифма исключительно свежая, но что с ней прикажете делать?! Разве что так:
И про демократию долго вопил
Получилось вполне достойно, а посему совместные муки творчества единогласно решили запечатлеть на стене камеры, нацарапав концом алюминиевой ложки. Отлично получилось. А дальше будет еще лучше, ведь это только НАЧАЛО.