вернулся и мог бы сказать нечто такое, что действительно ценно, что стоит послушать; говорю
это со всей скромностью, но тем не менее уверенно.
Если бог захочет этого и сохранит мне жизнь, я приблизительно к тридцати годам смогу
начать работу с надлежащей подготовкой и опытом: тогда я стану большим мастером своего
дела и более созрею для него, чем сейчас.
Я повторяю тебе это еще раз, хотя мы об этом уже говорили. В Боринаже довольно
много маленьких протестантских общин, равно как, разумеется, и школ. Ах, если бы мне дали
там хоть какое-нибудь местечко, чтобы я мог работать так, как мы с тобой мечтали, и
проповедовать Евангелие беднякам, то есть тем, кто в нем нуждается и для кого оно особенно
близко, а все свободное в течение недели время посвящать учению!
Ты, конечно, бывал в Сен-Жиле? Я тоже однажды совершил поездку в эти края, на
Старую заставу. Там, где берет начало дорога на Мон Сен-Жан, есть еще один холм –
Альсемберг. С него можно увидеть весь город, а справа от него находится сенжильское
кладбище, все в кедрах и плюще.
Идя дальше, попадаешь в Форе. Местность эта очень живописна, на склонах холмов
стоят старые дома, похожие на хижины среди дюн, которые так хорошо писал Босбоом. Там
можно наблюдать всевозможные полевые работы: сев, копку картофеля, мойку репы, причем
все это, даже сбор хвороста, живописно и во многом напоминает Монмартр.
Есть здесь старые поросшие плющом или диким виноградом дома и красивые трактиры;
среди зданий, которые бросились мне в глаза, отмечу, в частности, дом одного горчичного
фабриканта по фамилии Веркистен. Его владение – настоящая картина в духе Тейса Мариса.
Там и сям виднеются небольшие каменоломни, к которым ведут осевшие дороги с глубокими
колеями, бредут маленькие белые лошадки с красными помпонами на голове и возчики в синих
блузах; хватает там и пастухов, пасущих овец, и женщин, одетых в черные платья и белые
чепцы и напоминающих женщин де Гру.
Здесь есть места, – благодарение богу, они встречаются повсюду! – где чувствуешь
себя как-то особенно дома, где испытываешь странное, давно знакомое ощущение, похожее на
тоску по родине, ощущение, в котором есть нечто горькое и грустное, но которое укрепляет
душу и – неизвестно, как и почему – пробуждает в нас новые силы и охоту к работе. В тот
день я ушел еще дальше, за Форе, и свернул на боковую дорогу, ведущую к старой заросшей
плющом церкви. Я обнаружил там множество лип, которые переплелись друг с другом еще
больше и были, так сказать, еще более готическими, чем те, что мы видели в парке; а со
стороны осевшей дороги, идущей к кладбищу, виднелись искривленные стволы и корни
деревьев, не менее причудливые, чем те, что награвировал Альбрехт Дюрер в «Рыцаре, смерти и
дьяволе».
Видел ли ты когда-нибудь картину Карло Дольчи «Гефсиманский сад» или, вернее,
фотографию с нее? Я видел ее недавно – в ней есть что-то от Рембрандта. Ты, конечно, хорошо
знаешь большую грубоватую гравюру с Рембрандта на ту же тему, пандан к «Чтению Библии» с
двумя женщинами и колыбелью. Когда ты сказал мне, что видел картину папаши Коро на тот
же сюжет, я снова ее припомнил. Я видел ее на выставке робот этого художника вскоре после
его смерти, и она глубоко взволновала меня.
Как много в искусстве прекрасного! Кто помнит все, что видел, тот никогда не останется
без пищи для размышлений, никогда не будет по-настоящему одинок.
a Dieu, 1 Teo! Мысленно жму тебе руку, от всего сердца желаю тебе всего хорошего и
всяческих успехов в работе. Пусть тебе на жизненном пути встретится побольше такого, что
остается в памяти и что делает нас богачами даже тогда, когда нам кажется, будто мы владеем
немногим.
Если как-нибудь заглянешь к Мауве, передай ему привет от меня и верь, что я по-
прежнему
твой любnote 1 брат Винсент.
1 До свидания (франц).
Задержался с отправкой письма на несколько дней. 15 ноября прошло – таким образом,
три месяца истекли. Я говорил с пастором де Йонге и с учителем Бокма. Они сказали, что нет
никакой возможности позволить мне учиться на тех же условиях, которые они предоставляют
коренным фламандцам. Я могу присутствовать на уроках, на худой конец – даже бесплатно, но
ото – единственная привилегия. Таким образом, чтобы остаться там надолго, мне потребуется
гораздо больше денег, чем те, которыми я могу располагать – у меня ведь их совсем нет.
Поэтому я, возможно, сразу же попробую осуществить свой план насчет Боринажа. Стоит мне
вырваться, и я уже так легко не вернусь снова в большой город.
БОРИНАЖ
НОЯБРЬ 1878 – ОКТЯБРЬ 1880
Конец 1878 г. Винсент проводит в деревушке Патюраж, читая горнякам Библию и
посещая больных. В январе 1879 г. он получает, наконец, место проповедника в Ваме. Винсент
воочию видит чудовищную бедность горняков и нечеловеческие условия их труда, становится
свидетелем несчастных случаев в шахтах, эпидемии и забастовки. Он убеждается, что
проповедь Евангелия мало помогает людям, и переходит от слов к делам – раздает больным и
раненым свои деньги, одежду и другое имущество, вплоть до кровати, скандалит с дирекцией
шахт, заступаясь за рабочих. В июле 1879 г. недовольное церковное начальство освободило
Винсента от должности проповедника. Наступают самые тяжелые дни в его жизни:
Винсент остается в Боринаже без работы, без денег, без друзей и без крыши над головой. Он
ссорится с семьей, обвиняющей его в иждивенчестве, и с братом, пытающимся примирить
обе стороны. В октябре 1879 г., в период сильнейшего душевного кризиса, прерывается даже
переписка с Тео. Только через девять месяцев, в июле 1880 г., он вновь сообщает Тео о себе.
Странствия по Боринажу сделали его «другим человеком». У него зарождается и крепнет
желание стать художником. Он много копирует и рисует с натуры, но большая часть работ
этого времени пропала.
127 Пти Вам, 26 декабря 1878
Боринаж, Эно
Ты, без сомнения, понимаешь, что здесь, в Боринаже, нет никаких картин, что здесь, как
правило, даже не знают, что такое картина; поэтому само собой разумеется, что со времени
моего отъезда из Брюсселя я не видел ничего относящегося к области искусства. Тем не менее
местность тут очень своеобразная и живописная; все тут, так сказать, говорит, все красочно и
полно характера.
В последние, темные дни перед рождеством выпал глубокий снег, и пейзаж стал
напоминать средневековые картины Брейгеля Мужицкого и многих других художников, так
убедительно умевших передать своеобразный эффект красного и зеленого, черного и белого.
То, что видишь здесь, ежеминутно наводит на мысль о работах Тейса Мариса или, скажем,
Альбрехта Дюрера. Тут встречаются лощины, заросшие колючим кустарником и старыми
искривленными деревьями с причудливо изогнутыми корнями; эти лощины выглядят точь-в-
точь как дорога на гравюре Дюрера «Рыцарь и смерть».
В эти дни было любопытно наблюдать, например, рабочих, возвращающихся из шахты
по белому снегу в вечерних сумерках. Люди эти, когда они снова поднимаются из недр земли на
дневной свет, до такой степени черны, что похожи на трубочистов. Домики у них по большей
части крошечные – в сущности, здесь скорее подошло бы слово хижины, – и разбросаны они
по лощинам, в лесу и на склонах холмов. Там и сям виднеются замшелые крыши, а по вечерам
сквозь мелкий переплет окошечек приветливо сияет свет. Сады, поля и пашни, которые у нас в