Ван Гог. Письма

до конца, как бы оно ни было тебе неприятно.
Как я и писал из Гааги, у нас с тобою есть о чем поговорить, особенно теперь, когда я
вернулся. О моей поездке в Гаагу я все еще вспоминаю не без волнения. Когда я шел к Мауве,
сердце у меня слегка екало и я спрашивал себя: «Не попытается ли он так же отделаться от меня
пустыми обещаниями? Отнесется ли он ко мне иначе, чем другие?» А оказалось, что Мауве
всячески подбодрил меня и помог мне как практически, так и добрым советом.
Разумеется, он одобрял далеко не все, что я делал и говорил, скорее напротив. Но если
он указывал мне: «То-то и то-то неверно», он тут же добавлял: «Попробуйте сделать так-то и
так-то», а это уже нечто совсем другое, чем замечания просто ради замечаний. Когда тебе
говорят: «Ты болен», это еще не помощь. Но если тебе при этом советуют: «Сделай то-то и то-
то, и ты поправишься», и если к тому же совет разумен, это помогает.
Итак, я привез от Мауве несколько готовых этюдов и акварелей. Они, конечно, не
шедевры, но я все-таки верю, что в них есть нечто здоровое и правдивое; во всяком случае этого
в них больше, чем во всем, что я делал до сих пор. Поэтому я думаю, что начну теперь делать
серьезные вещи. А так как в моем распоряжении имеются теперь новые технические средства, а
именно кисть и краски, то и дела мои пойдут, так сказать, по-новому.
Остановка за одним – как осуществить мои планы на практике. Первым делом я должен
найти себе комнату, и притом достаточно большую, чтобы во время работы иметь возможность
отходить на необходимое расстояние. Когда Мауве увидел мои этюды, он сразу сказал: «Вы
сидите слишком близко к модели». Во многих случаях из-за этого почти невозможно сделать
необходимые измерения и выдержать пропорции, что, конечно, для меня чрезвычайно важно.
Поэтому мне надо попытаться снять где-нибудь большое помещение – комнату или сарай.
Стоить это будет не бог весть сколько: домик для рабочего обходится в здешних краях не
дороже тридцати гульденов в год; следовательно, комната раза в два больше, чем такой домик,
будет стоить шестьдесят гульденов, что не превышает моих возможностей. Я было присмотрел
один сарай, но с сараем связано слишком много неудобств, особенно в зимнее время. Правда,
работать в нем все-таки можно, во всяком случае когда на улице тепло. Кроме того, я думаю,
что если бы здесь возникли затруднения, я мог бы найти модели не только в Эттене, но и в
других местах нашего Брабанта.
Я очень люблю Брабант, но меня интересует не только тип брабантского крестьянина.
Например, я нахожу, что Схевенинген тоже очень и очень красив. Как бы то ни было, сейчас я в
Эттене, поскольку жизнь здесь дешевле, что для меня очень важно; я ведь обещал Мауве
попытаться сделать все от меня зависящее и найти мастерскую получше; кроме того, мне
придется теперь употреблять краски и бумагу лучшего качества.
Однако для этюдов и набросков бумага Энгр превосходна, альбомы же для набросков
разных размеров гораздо дешевле не покупать готовыми, а делать самому.
У меня еще осталось немного бумаги Энгр, но когда ты будешь возвращать мне этот
набросок, приложи, пожалуйста, к нему немного бумаги того же сорта; ты меня этим очень
обяжешь. Но не чисто белой, а, скорее, цвета небеленого холста не холодных тонов.
Что за великая вещь тон и цвет, Тео! Как обездолен в жизни тот, кто не чувствует их!
Мауве научил меня видеть многое, чего я раньше не замечал; когда-нибудь я попытаюсь
передать тебе то, что он рассказал мне: ведь и ты, возможно, кое-что видишь неправильно.
Надеюсь, мы с тобой еще потолкуем о вопросах искусства. Ты не можешь себе представить
чувство облегчения, с каким я вспоминаю о том, что сказал мне Мауве по поводу заработков.
Подумай только, сколько лет я боролся, безысходно оставаясь в каком-то ложном
положении. И вдруг открывается настоящий просвет! Я хотел бы показать тебе две акварели,
которые я привез с собой: ты бы понял, что они – нечто совсем иное, чем прежде. В них,
наверно, много недостатков – я первый готов признать, что они никуда не годятся; и все-таки
они не похожи на прежние, они ярче и свежее, чем раньше. Это не исключает того, что
следующие мои акварели должны быть еще ярче и свежее, но ведь не все же сразу. Это придет
со временем.
Пока что я оставлю эти два рисунка у себя, чтобы было с чем сравнивать те, которые я
буду делать здесь и которые я должен дотянуть хотя бы до уровня, достигнутого мною у Мауве.
Мауве уверяет, что если я так же напряженно проработаю еще несколько месяцев, а
затем, скажем, в марте опять навещу его, то смогу уже делать рисунки, годные для продажи;
тем не менее я переживаю сейчас очень трудное время. Расходы на модели, мастерскую,
материалы для рисования и живописи увеличиваются, а я до сих пор ничего не зарабатываю.
Правда, отец говорит, чтобы я не тревожился по поводу необходимых расходов: он
очень доволен тем, что ему сказал Мауве, а также этюдами и рисунками, которые я привез. Но
мне, право, крайне огорчительно, что за все приходится расплачиваться отцу. Конечно, мы
надеемся, что все обернется хорошо, но все же эта мысль камнем лежит у меня на душе. Ведь с
тех пор, что я здесь, отец не видел от меня ни гроша, хотя неоднократно покупал мне разные
вещи, например, куртку и штаны, которых я предпочел бы не иметь, как они мне ни нужны: я не
хочу, чтобы отец тратил на меня деньги; тем более что эта куртка и штаны мне малы и проку от
них никакого. Вот еще одна из «мелких невзгод жизни человеческой».
Кроме того, я уже писал тебе раньше, что терпеть не могу чувствовать себя связанным;
отец же, хоть и не требует от меня отчета буквально в каждом центе, всегда точно знает,
сколько я трачу и на что. У меня нет секретов, но если даже мои поступки не секрет для тех,
кому я симпатизирую, я все равно не люблю, когда мне заглядывают в карман. К тому же отец
не тот человек, к которому я мог бы испытывать те же чувства, что к тебе или к Мауве.
Конечно, я люблю его, но совсем иначе, нежели тебя или Мауве. Отец не может ни понять меня,
ни посочувствовать мне, а я не могу примириться с его отношением к жизни – оно так
ограниченно, что я задыхаюсь. Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Мишле, Бальзака или
Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он
извлекает из нее, следуя своим академическим рецептам.
Отец с матерью прочли «Фауста» Гете – ведь его перевел пастор Тен Кате, а книга,
переведенная священником, не может быть чересчур безнравственной (??? qu'est– ce que c'est
que ca?). 1 Но они усмотрели там одно – роковые последствия постыдной любви. Библию они,
разумеется, понимают не лучше. Теперь возьми, к примеру, Мауве. Когда он читает что-нибудь
серьезное, он не говорит сразу: «Автор имеет в виду то-то и то-то». Ведь поэзия так глубока и
непостижима, что в ней нельзя все определить и систематизировать. Но у Мауве тонкое чутье, а
я, видишь ли, ставлю ото свойство куда выше умения все определять и критиковать. И когда я
читаю, – а я, право, читаю не слишком много и всегда лишь нескольких авторов, которых
случайно открыл, – я читаю потому, что эти писатели смотрят на вещи шире, снисходительнее
и любовнее, чем я, что они знают жизнь лучше, чем я, и я могу учиться у них; до болтовни же о
том, что добро и что зло, что нравственно и что безнравственно, мне нет никакого дела. По-