У меня есть с дюжину фигур землекопов и людей, работающих на картофельном поле; я
все думаю, нельзя ли из них что-нибудь сделать; у тебя тоже находится еще несколько штук –
например, человек, насыпающий картофель в мешок. Не знаю еще – как, но рано или поздно я
из этого все же что-нибудь сделаю; летом я внимательно наблюдал за окружающим и здесь, в
дюнах, мог бы написать хороший этюд земли и неба, а потом смело вставить в него фигуры.
Тем не менее я до сих пор не придаю большого значения этим этюдам, так как,
разумеется, надеюсь научиться делать их совершенно иначе и лучше; впрочем, брабантские
типы очень характерны, я – почем знать? – не извлеку ли я еще из них пользу. Если ты
хочешь оставить себе некоторые из них, буду очень рад; но те, что тебе не нужны, я хотел бы
получить обратно: изучая новые модели, я обращу внимание на ошибки в пропорциях, которые
сделал в летних этюдах; таким образом, они, возможно, еще принесут мне пользу.
170
Рисование все больше становится моей страстью, и страсть эта похожа на ту, какую
моряки испытывают к морю.
Мауве показал мне новый путь, на котором можно кое-что сделать, – я имею в виду
работу акварелью. Сейчас я совершенно поглощен ею: сижу, мажу, смываю намазанное, короче,
надрываюсь и ищу…
Я одновременно начал несколько маленьких акварелей и одну большую, по меньшей
мере почти такой же величины, как те этюды фигур, что я делал в Эттене. Само собой
разумеется, дело идет не быстро и не гладко.
Мауве сказал, что я испорчу по крайней мере десяток рисунков, прежде чем научусь
хоть немного управляться с кистью. Но за всем этим открывается лучшее будущее; поэтому я
работаю со всем хладнокровием, на какое способен, и не отчаиваюсь, несмотря ни на какие
ошибки.
Вот набросочек с одной из маленьких акварелей – угол моей мастерской и девочка,
мелющая кофе. Как видишь, я ищу тон: головка и ручки девочки, в которых есть свет и жизнь,
выделяются на тусклом сумеречном фоне и смело контрастируют с частью трубы и печки –
железо и камень – и деревянным полом. Если я сумею выполнить рисунок, как задумал, я
сделаю его на три четверти в тонах зеленого мыла, и затем уголок, где сидит девочка,
обработаю нежно, мягко, с чувством.
Ты, конечно, понимаешь, что я еще не в силах выразить все так, как чувствую, а лишь
пытаюсь преодолеть трудности: зелено-мыльная часть еще недостаточно зелено-мыльна, а
нежность опять-таки недостаточно нежна. Но как бы то ни было, набросок сделан, мысль
выражена и, думается, более или менее сносно…
Тео, у меня куча неприятностей с натурщиками. Я подолгу гоняюсь за ними, а если
нахожу, то их либо трудно заманить в мастерскую, либо они совсем не приходят. Не далее как
сегодня утром не пришел сынишка кузнеца: его отец хотел, чтобы я платил ему гульден в час,
ну, а я, конечно, не согласился.
Завтра мне снова будет позировать старуха, но она не приходила вот уже три дня. Когда
я выхожу, я часто делаю наброски в дешевых кухмистерских, в залах ожидания третьего класса
и тому подобных местах. Но на улице чертовски холодно; я в особенности мерзну, потому что
не умею рисовать так же быстро, как более опытные художники, и должен детально отделывать
свои наброски, если хочу, чтоб они приносили мне какую-то пользу.
175
Сейчас, пока Мауве болен или слишком занят своей большой картиной, я получил
разрешение посещать Вейсенбруха, в случае, если мне нужно что-нибудь спросить; Вейсенбрух
уверил меня, что я могу не беспокоиться насчет того, что Мауве якобы изменил свое отношение
ко мне.
Я спросил также Вейсенбруха, что он думает о моих рисунках пером. «Это ваши лучшие
работы», – ответил он. Я рассказал ему, что Терстех выругал меня за них. «Не обращайте
внимания, – успокоил меня он. – Когда Мауве заявил, что вы прирожденный художник, а
Терстех отрезал «нет», Мауве взял вашу сторону – я сам присутствовал при этом. Если это
повторится теперь, когда я видел вашу работу, я тоже встану на вашу сторону». Это «встану на
вашу сторону» не так уж трогает меня; но должен сказать, иногда мне становится невмоготу
слушать вечный припев Терстеха: «Пора тебе начать думать о том, как самому заработать на
хлеб». Это выражение кажется мне таким отвратительным, что я в таких случаях лишь с
большим трудом сохраняю спокойствие. Я работаю изо всех сил и не щажу себя, значит,
заслуживаю свой хлеб, и никто не вправе упрекать меня за то, что я до сих пор ничего не
продал. Сообщаю тебе эти подробности, так как не могу понять, почему ты за весь этот месяц
ничего мне не написал и не прислал.
Быть может, ты что-нибудь услышал от Терстеха или других и это повлияло на тебя?
Еще раз уверяю тебя: я очень много работаю и стараюсь продвинуться именно в том, что легко
продать, прежде всего в акварели, но добиться успеха немедленно не могу. Если даже лишь
постепенно я научусь работать с нею, то и тогда это будет большим и быстрым шагом вперед –
ведь я еще так мало работаю в этой области. Добиться же успеха немедленно я не в силах. Как
только Мауве поправится и снова придет ко мне или я зайду к нему, он даст мне ценные
указания насчет этюдов, которые я покамест пишу.
В последнее время Мауве делал для меня очень мало и однажды сам мне сказал: «У меня
не всегда бывает охота учить вас: иногда я слишком устаю, и тогда уж вы, ради бога,
выжидайте более подходящего момента».
Я считаю большой удачей, что время от времени могу посещать такого умного человека,
как Вейсенбрух, особенно если он дает себе труд,– как, например, сегодня утром, – показать
мне рисунок, над которым он работает, но который еще не готов, и объяснить мне, как он
собирается закончить его. Это как раз то, что мне нужно.
177 Суббота
Ты находишь, что маленькая акварель – лучшее из того, что ты у меня видел. Положим,
это не так – мои этюды, которые находятся у тебя, гораздо лучше и рисунки пером, сделанные
летом, тоже; эта маленькая акварель – безделица, и я послал ее тебе только для того, чтобы ты
убедился, что и я могу иногда работать акварелью. Другие же вещи гораздо более серьезны, в
них больше основательности, хотя они все еще выглядят очень «зелено-мыльно». Имей я что-
нибудь против господина Терстеха (хотя я против него ничего не имею), то это было бы вот за
что: он хвалит меня не за трудные этюды с модели, а, скорее, за работу в том стиле, который
лишь наполовину способен передать все то, что я хочу выразить в соответствии с моим
собственным характером и темпераментом. Само собой разумеется, я был бы рад продать
рисунок, но я еще более счастлив, когда такой настоящий художник, как Вейсенбрух, говорит о
моем негодном для продажи (???) этюде или рисунке: «Он правдив, я и сам мог бы работать по
нему».
178 Пятница, 3 марта
У меня сейчас новая модель, хотя я ее уже – правда, очень небрежно – рисовал и
раньше. Вернее, это больше чем одна модель – это целая семья из трех человек: женщина лет
сорока пяти, похожая на фигуру Эдуарда Фрера, затем ее дочь – той лет тридцать – и девочка
лет десяти-двенадцати. Это бедные люди, но, должен сказать, им цены нет – так они
старательны. Я не без труда уговорил их позировать; они согласились лишь при условии, что я
обещаю им постоянную работу. Я считаю такое условие выгодным – это как раз то, чего я и
сам хочу.
Дочь пожилой женщины некрасива – лицо у нее тронуто оспой, зато фигура очень