другу в глаза. Старик медленно вынимает из кармана свой кисет и раскуривает трубку. Ничего
больше, только сумерки, тишина, одиночество двух старых друзей – человека и собаки,
понимающих друг друга, и раздумья старика; о чем он думает – я не знаю и сказать не могу, но
это, должно быть, глубокая, долгая мысль, которая восходит к далекому прошлому; возможно,
именно она придает лицу старика грустное, удовлетворенное и покорное выражение, чем-то
напоминающее знаменитые стихи Лонгфелло с рефреном «But the thoughts of youth are long,
long thoughts». 1
1 Но мысли о юности – долгие мысли (англ ).
Мне бы хотелось, чтобы эта картина Израэльса висела рядом с картиной Милле «Смерть
и дровосек». За исключением этой вещи Израэльса, я не знаю ни одной картины, которая могла
бы выдержать сравнение со «Смертью и дровосеком» Милле или хотя бы такой, чтобы она
смотрелась рядом с последней; с другой стороны, кроме «Смерти и дровосека» Милле, я не
знаю ни одной картины, которая могла бы выдержать сравнение с этой вещью Израэльса и
смотрелась бы вместе с нею. И я испытываю непреодолимое желание повесить эти картины
Израэльса и Милле рядом, чтобы они дополняли друг друга.
Я считаю, что эта картина Израэльса нуждается в том, чтобы «Смерть и дровосек»
Милле висела вместе с ней: одна в одном конце, другая – в другом конце длинной узкой
галереи; и пусть в этой галерее не будет никаких картин, кроме этих двух, только они одни.
Израэльс великолепен. Он так захватил меня, что я, право, не мог смотреть ни на что
другое. А ведь там была и другая вещь Израэльса – маленькая, с пятью или шестью фигурами:
крестьянская семья за столом.
Есть там и Мауве – большая картина: рыбачьи парусники, лодки, вытащенные на берег.
Это шедевр.
Я никогда не слышал хорошей проповеди о смирении и не могу себе даже представить
такую проповедь в ином виде, чем эта картина Мауве и полотно Милле. Это и есть смирение –
подлинное, а не такое, как у попов. Лошади, несчастные, замученные клячи, вороные, сивые,
гнедые, стоят терпеливо и покорно, смиренные, тихие, готовые ко всему. Работа почти
закончена, но им еще предстоит последний кусок пути – нужно дотащить тяжелую лодку до
места. Минутная остановка. Лошади задыхаются, они в мыле, но не фыркают, не брыкаются, ни
на что не жалуются. Они свыклись со своей долей – свыклись много-много лет назад. Они
примирились с тем, что еще надо жить, надо работать, а если завтра придется отправляться на
живодерню – что ж, ничего не поделаешь, они готовы и к этому.
Я вижу в этой картине возвышенную, глубокую, практическую, умиротворенную
философию. Она словно говорит: «Умение страдать, не жалуясь, – вот единственная полезная
и подлинная наука, урок, который надо усвоить, вот решение всех жизненных проблем».
Думаю, что этот холст Мауве был бы одной из тех немногих картин, перед которой
надолго бы задержался Милле, бормоча про себя: «il a du coeur ce peintre la». 1
1 «У этого художника есть сердце» (франц.).
Были там и другие картины, но я их почти не смотрел – с меня достаточно этих двух.
182
Если бы ты стал художником, ты, наверно, многому бы удивлялся и, в частности, тому,
что живопись и все связанное с нею – подлинно тяжелая работа с точки зрения физической:
помимо умственного напряжения и душевных переживаний, она требует еще большой затраты
сил, и так день за днем…
Она требует от человека так много, что в настоящее время заниматься ею – все равно
что принять участие в походе, сражении, войне.
185 апрель 1882
Какая увлекательная вещь – увидеть предмет и, найдя его прекрасным, думать о нем и
крепко удерживать его в памяти, а потом взять и сказать: «Я нарисую его и буду над ним
работать, пока он не обретет жизнь!»
Разумеется, я еще отнюдь не удовлетворен своей работой и далек от мысли о том, что ее
нельзя сделать лучше. Но чтобы впоследствии работать лучше, надо сегодня работать в полную
меру сил – вот тогда работа завтра же двинется вперед…
Когда я слышу, как Терстех разглагольствует о том, что нравится и может иметь сбыт,
мне приходит на ум простая мысль: «То, над чем ты упорно корпел, во что старался вложить
характер и чувство, не может не нравиться и не находить сбыта. Вероятно, даже лучше, если
оно поначалу нравится не каждому».
186
Сегодня я отправил почтой один рисунок, который дарю тебе в знак признательности за
все, что ты сделал для меня в эту зиму, которая, не будь тебя, оказалась бы для меня ужасной.
Когда прошлым летом ты показал мне большую гравюру на дереве Милле «Пастушка», я
подумал: «Как много можно сделать одной линией!» Я, разумеется, не претендую на то, что
способен выразить одной линией столько же, сколько Милле. Но все же я постарался вложить в
эту фигуру какое-то чувство. Поэтому надеюсь, что рисунок тебе понравится.
И в то же время, глядя на него, ты убедишься, что я всерьез взялся за работу. Раз уж я
начал, мне хотелось бы сделать этюдов тридцать с обнаженной натуры. Прилагаемая фигура,
по-моему, лучшая из всех, которые я до сих пор рисовал; поэтому я решил послать ее тебе.
Это не этюд с модели, и все же это сделано точно по модели. Тебе следует знать, что у
меня под бумагой были две подкладки. Я много работал, чтобы добиться правильного контура;
когда я снял рисунок с доски, он совершенно точно отпечатался на двух подложенных под
бумагу листах, и я закончил немедленно, согласно первому рисунку, так что нижний лист даже
свежее первого… Мне кажется, этот рисунок хорошо выглядел бы на простом сером паспарту.
Разумеется, я не всегда рисую так, как в этот раз. Но я очень люблю английские
рисунки, сделанные в этом стиле: поэтому не удивительно, что один раз я и сам попробовал так
сделать; а так как этот рисунок предназначался для тебя, разбирающегося в таких вещах, я не
побоялся предстать перед тобой несколько меланхоличным. Я хотел сказать нечто вроде: