бы неодобрительно ни смотрели на это другие, ты поймешь меня и не захочешь мне мешать. То,
что она воспряла, я целиком отношу на твой счет: моих заслуг здесь очень мало – я был только
орудием.
218
Я хочу, чтобы ты хорошо понял, как я смотрю на искусство. Чтобы достичь в нем
правдивости, нужно много и долго работать. То, чего я добиваюсь я что ставлю своей целью,
чертовски трудно, и все-таки я не думаю, что мечу чересчур высоко.
Я хочу делать рисунки, которые бы волновали и трогали людей. «Скорбь», а вероятно, и
такие маленькие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга» и «Сушка рыбы» –
это только первое, робкое начало. Тем не менее в них есть нечто, идущее прямо из моего
сердца.
И в фигуре, и в пейзаже я хотел бы выразить не сентиментальную грусть, а подлинную
скорбь. Короче говоря, я хочу продвинуться настолько, чтобы о моих работах сказали: «Этот
человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко», – сказали, несмотря на мою так
называемую грубость, а возможно, именно благодаря ей.
Такое заявление в моих устах звучит сейчас, конечно, претенциозно; тем не менее в этом
и заключается причина, по которой я изо всех сил стремлюсь двигаться вперед.
Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и
никогда не будет положения в обществе, словом, ничтожество из ничтожеств. Ну, что ж,
допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого
чудака, этого ничтожества.
Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется
скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью.
Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живет тихая, чистая
гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и
картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план
другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть
живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного
наблюдения.
Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться
от своих убеждений по требованию тех или иных людей.
Я очень надеюсь, брат, что через несколько лет, а может быть, даже сейчас ты увидишь
у меня такие вещи, которые до известной степени вознаградят тебя за все твои жертвы.
В последнее время я совсем уж редко разговаривал с художниками. Мне от этого хуже
не стало. Прислушиваться надо не к голосу художников, а к голосу природы. Теперь я лучше,
чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не болтайте мне про Дюпре, а говорите
лучше об уличной канаве или о чем-нибудь в этом роде». Слова довольно грубые, но зато
совершенно справедливые.
Чувствовать сами вещи, самое действительность важнее, чем чувствовать картины; во
всяком случае, это более плодотворно, более живительно. Именно потому, что я сейчас столь
широко и разносторонне воспринимаю как искусство, так и самое жизнь, выражением существа
которой и является искусство, мне кажется особенно оскорбительной и фальшивой любая
попытка людей навязать мне свои взгляды. Лично я нахожу во многих современных картинах
своеобразное очарование, которым не обладают работы старых мастеров.
Самым высоким и благородным выражением искусства для меня всегда остается
искусство английское, например, Миллес, Херкомер, Френк Холл. По поводу же разницы
между старыми мастерами и современными я скажу лишь, что последние, возможно, являются
более глубокими мыслителями.
Существует большая разница в чувстве между «Холодным октябрем» Миллеса и,
скажем, «Белильнями холста в Овервене» Рейсдаля, между «Ирландскими эмигрантами» Холла
и «Чтением Библии» Рембрандта.
Рембрандт и Рейсдаль и для нас не менее возвышенны, чем для своих современников, но
в теперешних художниках есть нечто, касающееся нас более лично, более близко.
То же самое можно было бы сказать о гравюрах на дереве Свайна и гравюрах старых
немецких мастеров.
Таким образом, я считаю неправильным, что современные художники несколько лет
тому назад поддались модному поветрию и принялись подражать старым мастерам.
По той же причине я считаю глубоко верными слова папаши Милле: «Я считаю
нелепым, когда люди хотят казаться не тем, что они есть».
Эти слова кажутся всего лишь прописной истиной, однако в них заложен бездонный,
глубокий, как океан, смысл и, на мой взгляд, в них следовало бы вдуматься каждому.
219 Воскресенье, утро
Очень рад, что и ты на этих днях прочел «Чрево Парижа». Я, кроме того, прочел еще
«Нана». Знаешь, Золя в полном смысле слова второй Бальзак.
Бальзак описывает общество с 1815 по 1848 г.; Золя начинает там, где кончает Бальзак, и
доходит до Седана или, вернее, до наших дней. Я нахожу такой замысел грандиозным и
прекрасным. Кстати, что ты думаешь о г-же Франсуа, которая подняла на свою тележку бедного
Флорана, когда он лежал без сознания посреди дороги, где проезжали тележки зеленщиц, и
отвезла его домой, хотя другие зеленщицы кричали ей: «Оставьте этого пьяницу! У нас нет
времени подбирать людей по канавам!» и т. д. Образ г-жи Франсуа, написанный на фоне
парижского рынка так спокойно, благородно и сочувственно, проходит через всю книгу, являя
собой контраст грубому эгоизму остальных женщин.
Понимаешь, Тео, я считаю г-жу Франсуа поистине человечной. В отношении Син я
делал и сделаю все то, что сделала бы г-жа Франсуа для Флорана, не люби он политику больше,
чем ее. Понимаешь, такая человечность – соль жизни, и я не хотел бы жить, если бы ее не
существовало. Suffit…
Я уже сказал несколько слов о человечности, которая отличает некоторых людей,
например г-жу Франсуа в книге Золя. У меня пока что нет никаких широких планов или
проектов, как помочь всему человечеству, но я не стыжусь сказать (хотя отлично знаю, что
слово человечность пользуется дурной репутацией), что всегда испытывал и буду испытывать
потребность любить какое-нибудь существо; преимущественно – сам не знаю почему –
существо несчастное, покинутое или одинокое.
Однажды на протяжении полутора или двух месяцев я выхаживал одного несчастного
шахтера, который получил ожоги; другой раз я целую зиму делил кусок хлеба с бедным
стариком, делал еще бог знает что, а теперь появилась Син. Однако я и сегодня не вижу в
подобном поведении ничего плохого, я считаю его таким естественным и само собой
разумеющимся, что не могу понять, почему люди обычно так равнодушны друг к другу…
Читай Золя как можно больше – это здоровая пища, после него многое становится
яснее.
221 note 11
Насколько я понимаю, мы с тобой, разумеется, полностью согласны насчет черного
цвета в природе. Абсолютно черного, в конечном счете, не существует. Но, подобно белому,
черное присутствует почти в каждом цвете и создает бесконечное множество разных по тону и
силе оттенков серого. Словом, в природе, по существу, не видишь ничего, кроме этих градаций.
Есть только три основных цвета – красный, желтый и синий; «составные» цвета –
оранжевый, зеленый и фиолетовый. Добавляя черный и немного белого, получаешь
бесконечные варианты серых: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый,