Еще дальше за пределами этого круга находились совсем уж неприкасаемые – чумазые массы безликих, безымянных и безземельных работников и крестьян, роившихся где-то на периферии сознания. С точки зрения класса, к которому принадлежала Анна, они воспринимались как человеческий скот, не только аморальный и упорствующий в своем невежестве, но и лишенный «сердечных утех» (чувствительности и воображения), а также равнодушный к смерти. «[Они] любят и скорбят как люди обессиленные и питающиеся одним лишь картофелем» – так описывала крестьян книга о воспитании из числа тех, что читали в семье Ван Гог. «Сердца их подобны их же интеллекту; их развитие не способно преодолеть уровень начальной школы».
Чтобы детям Доруса и Анны неповадно было преступать социальные границы, им строго-настрого запрещалось играть на улице. Поэтому бо́льшую часть времени они проводили дома или в саду, довольствуясь исключительно компанией друг друга, словно выброшенные штормом на необитаемый остров.
Разумеется, непременным условием принадлежности к «хорошему обществу», даже если оно было таким маленьким и обособленным, как в Зюндерте, являлся достойный внешний вид. «Производить приятное впечатление, – поучала Анна, – тоже долг». Одежда была предметом повышенной заботы голландцев, потому что в ней проявлялись те тонкие социальные градации, на которые здесь обращали столь пристальное внимание. Господа вроде Доруса носили шляпы; рабочие (и дети) – кепки. Господа ходили в длинных сюртуках, рабочие – в блузах. Лишь женщины, которым не было нужды работать, могли позволить себе носить ограничивающий движения кринолин – именно такие юбки предпочитала Анна. Костюм, как и возможность совершать праздные ежедневные прогулки, демонстрировал окружающим принадлежность семьи к верхушке среднего класса.
Для детей Доруса и Анны одежда имела чуть ли не символическое значение: вручение первой купленной в магазине шляпы, взрослого костюма или пальто становилось вехой семейной истории, поводом для гордости. Впоследствии и отец и мать буквально засыпали детей советами, как лучше одеться на дневную прогулку: «Всегда следите за тем, чтобы окружающие видели в вас людей благородных». Но добротная одежда и опрятный внешний вид не были лишь внешними признаками достойного положения в обществе – они служили свидетельством внутреннего порядка. «Каков ты в одежде, – учили Анна и Дорус, – таков и в душе». Пятно на платье отражало ни больше ни меньше как червоточину в душе, зато дорогая шляпа гарантировала, что ее владелец «произведет благоприятное впечатление и своим внешним видом, и своей внутренней сутью».
Это был еще один урок семейных прогулок в Зюндерте: одежда – часть общественного договора о хорошем поведении и безупречной честности. Дети Доруса и Анны до конца своих дней воспринимали любую прогулку на людях как некое «дефиле души». Годы спустя Анна писала сыну Тео, что прогулка в хорошем костюме «покажет людям, что ты сын преподобного Ван Гога». Через двадцать лет после отъезда из дома Винсент вышел из больницы в Арле (куда был определен после того, как в припадке душевной болезни отрезал себе часть уха) с одной-единственной мыслью: «Мне нужно что-то новое из одежды, в чем можно выйти на улицу».
В доме зюндертского пастора даже сердце не было свободно от оков долга. Degelijkheid[4] – благоразумие – именно это качество Анна считала «основой и источником счастливой жизни». Благоразумие – последнее из «святой троицы» социальных божеств – оберегало сердце голландца от избытка эмоций, которые в прежние времена слишком часто ввергали страну в хаос. История учила, что за любым триумфом следует поражение, за изобилием – нужда, за покоем – буря, а за каждым золотым веком – апокалипсис. Единственный способ защитить сердце от превратностей судьбы – это держаться благоразумной середины всегда и во всем, в процветании или нужде, в радости или отчаянии. К золотой середине голландцы стремились и в еде, и в одежде, и даже в живописи. Она служила залогом разумного, устойчивого баланса между роскошью и скромностью, расточительством и бережливостью.
Концепция degelijkheid прекрасно сочеталась с викторианской идеей о необходимости подавлять неподобающие эмоции, а также с главенствующей в новом протестантизме тенденцией к отрицанию кальвинистского фанатизма. Свойственные Анне тревожность и настороженность и тут совпали с духом времени. Вечно подсчитывая сальдо добра и худа, Анна взяла на себя обязанность удерживать семейный корабль в равновесии, не позволяя ему крениться под натиском эмоций. Если наступила полоса благоденствия, значит после жди беды, внушала она детям, а невзгоды и треволнения рано или поздно сменятся покоем и надеждой. Ни одно радостное мгновение в доме Ван Гогов не проходило без материнского напоминания о неизбежной цене счастья – его оборотной стороне. Но уныние тоже было под запретом. «Счастлив тот, – заключала Анна, – кто держит себя в узде и всегда хранит самообладание».