Из дому вместе не выйдем,
Не сходим с ней никуда.
Она в окно не помашет,
И я ей не помашу,
Она ничего не расскажет,
И я ей не расскажу...
Возьму я мешок за плечи,
Я хлеба кусок найду,
Найду я палку покрепче,
Уйду я, уйду в тайгу!
Но если ребёнок может в мыслях из дома сбежать и отказаться от родителей, то как родители могут отказаться от ребёнка? Ведь так не бывает! К тому же стихотворение заканчивалось очень даже замечательно.
И вот будет вечер зимний,
И вот пройдёт много лет,
И вот в самолёт реактивный
Мама возьмёт билет.
И в день моего рожденья
Тот самолёт прилетит,
И выйдет оттуда мама,
И мама меня простит.
А вышло не как в книге. Я никуда сбегать не собирался, но вытянул скорбный билет. Правда, не на самолёт, а в лагерь. А самолёт не прилетит. И никто из него не выйдет. И простить не получится. Прощения остались в другом мире. В прошлом, которое не вернуть.
Мне словно открывались те грани мира, которые я раньше не видел.
Или предпочитал не замечать.
Осенью на дачах остаётся несметное количество собак и котов. Они полноправные члены семьи здесь, на свежем воздухе, в полупоходных условиях. Они верные друзья. И даже любимцы. Но в городской квартире для них места нет. Они путаются под ногами. Их надо кормить. Их надо выгуливать. И в душе такого "хозяина" внезапно, как мертвенное сияние лампы холодного освещения, разгорается догадка: ЭТО будет мешать. ЭТО лучше оставить здесь. Кто-то просто уезжает, оставив неприкаянного зверя в пустом дворе, чтобы голод умертвил неприспособленное добывать пищу создание. Кто-то благородно везёт непригодившегося любимца ветеринару, чтобы тот безболезненно усыпил ничего не подозревающую тварюгу. У каждого свой способ удалить помеху, мешающую покою и благополучию.
Утилизировать.
Где грань между зверем и человеком? И если можно выбросить зверя на улицу, кто мешает проделать то же самое и с ребёнком. Нет, если ребёнок маленький, его сдают в детский дом. Как сдают в приют кошек и собак те, кто не может оставить, но и не в состоянии больше о них заботиться.
А если ребёнок большой? Сдают ли таких в детские дома? Что делают с детьми, когда они не совсем уже дети, но совсем ещё не взрослые?
И это не милый котёнок или игривый щенок, а вполне себе развитая личность, не терпящая давления и контроля. Личность, способная, в случае чего, и молотком засветить.
Я вот, сжимая молоток, считал себя в тот миг несправедливо обиженным созданием, на помощь которому немедленно должны явиться все силы небесные. И защитить. И разъяснить родакам, что так, как они, не поступают. Но кем я был для Них в ту секунду, когда рука готовилась метнуть молоток?
Если игривый щенок превращается в бешеную собаку, его не выбрасывают на улицу. Его в обязательном порядке везут к ветеринару.
На усыпление. На утилизацию.
Цепочка рассуждений подобралась к последнему звену. Молоток, который я не бросил, всё равно превратил меня в бешеного пса: опасное неконтролируемое создание, которое уже не понимает просьбы и не исполняет приказы.
Теперь я видел причины, по которым в лагерь отправили всех остальных. Молотки там были ни при чём. Но каждый из неведомых мне родителей нашёл твёрдое обоснование, за что следует удалить отпрыска с места постоянного проживания. Навсегда.
Стемнело. И стало ещё неуютнее. Я сидел в своём дворе, но в самом нелюбимом месте -- у мусорных баков, куда меня вечно отправляли выносить ведро. И с каждым разом я делал это всё неохотнее. Неужели близился день, когда я отказался бы выбрасывать мусор? Неужели, Они твёрдо знали, что этот день обязательно наступит? Что близок он, этот день. И надо как-то его предотвратить.
Ведь когда-то я мог сказать: "Да не пойду!" А потом уставиться на них нахальными глазищами: ну, и что вы со мной сделаете теперь? Я вот считаю, что больше никогда не пойду с ведром на свалку.
Но теперь я сидел возле мусорки без всякого ведра.
Вместе со всеми пацанами я подсмеивался над Крысем, подбирающим хлам на помойке. А теперь сам оказался на его месте. Сижу, ховаюсь меж мусорных баков. А в желудке бурчит, будто я целиком проглотил бульдозер. Неужто я, как отвратный бомжара, полезу в мусорный бак за объедками? Мне твёрдо казалось: этому не бывать. Я должен что-то придумать. Что-то должно образоваться в моей жизни. Из тупика должен быть выход. Впрочем, если это Осенний Угол, то выход из него не слишком обрадует того, перед кем он откроется.
Я прятался в своём дворе. И из щели, меж баком и оградой взирал на свой дом. Ограду делали из листов металла, успевших порядком покрыться ржавым налётом. Неведомый силач в незапамятные времена отогнул угол среднего листа. Я пялился в треугольную дыру, словно стражник затерянной во тьме крепости. На чёрном полотне стены загорались яркие квадраты окон. В конце августа вечера уже темны и прохладны. Я мёрз, но не уходил.
Глаза неотрывно смотрели на окно квартиры. Моей квартиры. За стеклом горел тёплый жёлтый свет. Там было уютно и согревающее. Казалось невероятно странным, что я сижу на мусорке, а не могу подняться и полноправно шагать домой, как это делал год назад. И даже месяц. Только и год назад, и месяц назад меня там ждали. Или мне это только казалось? Может, молоток послужил лишь последней каплей.
Но нельзя же так!
Впустите! Мы договоримся! Да хотите, я буду каждый день делать полную уборку в квартире. Да хотите, я всю субботу буду бегать, даже летать по магазинам, только скажите. Но нельзя же так, когда вы там, а я тут в темноте и одиночестве, среди отвратительных запахов.
Внезапно мне показалось, что я и сейчас сплю. Что я всё себе выдумал. Что запутал себя самого. Что ни с кем не встречался после побега. Что сейчас встану и пойду домой! И меня там радостно встретят.
Я поверил. Но не успел сделать и шагу.
В проёме между домами показалась долговязая фигура. Человек шагал уверенно. И шагал он к моему подъезду. Хуже всего, что он был мне знаком. Я немедленно опознал Виталь Андреича -- вожатого старшего отряда. Ничего-то ещё не закончилось. Те, кто проплатил утилизацию, оповестили ответственных лиц: что-то пошло не так. И Виталь Андреич, как ответственное лицо, прибыл для исправления ситуации. Они ждали, что я вернусь домой. Они знали, что мне некуда идти. Они верили, я вернусь, чтобы попытаться договориться.
Но можно ли договориться, если утилизация оплачена?
Несмотря на холодный вечер, я взмок от волнения.
Я уже не сидел, а стоял, облокотившись на неприветливый угол бака. Сквозь рубаху просачивался холод металла. Бесцельно я заглянул внутрь. И замер.
Я увидел очень знакомые вещи. Рисунки, которые когда-то пришпиливал на стену. Там были танки, рвущиеся через колючую проволоку, и самолёты, сбрасывающие парашютистов над городом. Длинный-длинный мост, а под ним плывут катера. Луна, и к ней летит космический корабль с трёхцветным российским флагом. На любой выставке эти рисунки засмеяли бы и дали последнее место. Но я не собирался тащить их на выставки. В мире имелся хотя бы один человек, которому они милы и дороги без всяких призов. А всё потому, что их рисовал я.
Среди надорванных изрисованных листов виднелась россыпь пластилиновых человечков. Конечно, лепкой я давно не занимался. Но рука не поднималась выкидывать проверенных сражениями бойцов, которыми я разыгрывал бесконечные баталии. У каждого человечка имелось оружие -- обломанный зубчик от расчёски. Были серые зубчики и были голубые. Были длинные золотистые и были короткие красного цвета. Воин, ноги которого вылеплены из кусочка синего цвета, а верхняя часть представляла смесь белого с красным, в руке сжимал зубец цвета молочного шоколада. Мне нравился этот воин. Он всегда был командиром. И он всегда вёл свой отряд на добрые дела. Я видел в нём себя. Я вместе с ним получал раны и плавился на абажуре лампы, когда его захватывали в плен безжалостные враги. Я даже вылепил ему девушку из белого-белого пластилина. Он всегда спасал её от любых врагов и опасностей. А я не смог спасти ни человечков из пластилина, ни Лёньку. Да и Машуня. Спасена ли она? Или нам с Лёнькой просто выгодно было считать исход таинственных шариков золотистого цвета освобождением пленниц "Спящей красавицы"?