Нужно было отыскать этот самый «Дом научителя».
Композитор написал правильными печатными буквами название по-польски и стал спрашивать у прохожих, как пройти. Ответы были неопределенные. Рядом со зданием вокзала высилось здание «Дома науки и культуры» — точная копия московских высоток. По правую сторону от дома было заметно столпотворение людей. Оркестровая музыка продолжала разрывать душу. Атмосфера была угнетающей. Навстречу попадалось много дурно пахнущих нищих в чудовищных лохмотьях.
Пройдя квартал, он снова лез к прохожим со своей бумажкой и получал взаимоисключающие ответы. Из соображений экономии он не мог прибегнуть к помощи общественного транспорта. Прохожие отличались озабоченностью, худобой и несоответствующей сезону легкой одеждой. На каждом шагу продавались овощи, фрукты, менялы предлагали свои услуги. Отличие от Москвы было разительным.
С приключениями, часа через три Композитор достиг искомого дома. Располагался он на набережной, где ветер дул еще сильнее, чем на привокзальной площади. Преодолев чувство неуверенности, Композитор открыл дверь. Поздоровавшись с портье, справился о цене номера.
— Сто десять тысяч золотых, — был ответ.
Цена в два раза превышала названную поляком-попутчиком.
Но выбора не было. Заплатив почти треть суммы, полученной в обмен на чек из Союза, Композитор получил право переночевать одну ночь в этом заведении.
Утром отправился по уже известным переулкам. В вестибюле американского посольства сидела красивая блондинка. Рядом с ней находилась кабина, подобная тем, которые используются в аэропортах для контроля пассажиров.
Сняв свою шапку и подойдя к девушке, Композитор произнес со своим неповторимым акцентом:
— Good morning. I'd like to speak with some officials.[3]
Последние месяцы перед отъездом Композитор зубрил английский. Его словарный запас был богат, но разговорная практика отсутствовала полностью.
Блондинка улыбнулась и нажала на кнопку звонка. Через минуту из ближайшей к выходу двери вышел бледнолицый янки лет тридцати, безукоризненно одетый и пахнущий дорогим одеколоном. Он подошел к Композитору, протянул руку, а затем широким жестом предложил присесть на диван. Наш герой прошел через кабину, никак не отреагировавшую на это передвижение, и сел рядом с американцем. У того была стилизованная прическа с пробором, темные волосы и ни кровинки в лице.
— Я вас слушаю.
— Я — гражданин Советского Союза, — начал Композитор и достал паспорт. Бледнолицый взял его в руки и долго рассматривал.
— Так.
И уроженец далекого сибирского села начал рассказывать свою тщательно отрепетированную «легенду». После первых же фраз янки предложил подняться и пройти в кабинет.
— Так, так, очень хорошо, что у вас есть такие хорошие статьи, написанная книга, но чем мы можем вам помочь? — скороговоркой спросил американец.
И тут Композитор сдавленным голосом произнес фразу, после которой небеса должны были бы низвергнуться на землю.
Но все осталось на своих местах — и американец, смотревший на него приветливыми глазами, и стол со стопкой бумаг, и сейфы, и висевшая на стене карта Европы, и плафон хрустальной люстры:
— I beg for political asylum…[4]
Американец поднялся со стула, произнес «извините, одну минуту» и вышел из кабинета.
Есть ли надежда? Куда он пошел? Наверное, советоваться с начальством. Прошло несколько минут.
«Странно, оставляет у себя в кабинете какого-то неизвестного русского», — подумал Композитор. Шестое чувство подсказывало, что ничего хорошего ждать не приходится. Бледнолицый вернулся, сел на место, посмотрел Композитору в глаза и произнес:
— Я сожалею, но решения по вопросу убежища могут принимать только Вашингтон или Москва.
— Что же мне делать?
— Не знаю.
— Представьте себя на моем месте.
— Мы ничем не можем вам помочь.
— Вы могли бы дать мне совет?
— Совет? — американец удивился. Возвращайтесь домой, к своей семье, к своим делам, какой еще может быть совет?
— Взгляните, пожалуйста, еще раз вот на эту ксерокопию.
— Я вижу. — Он добавил еще какую-то фразу. Композитор не понял и начал волноваться.
— Вы не могли бы повторить последнее более медленно?
— How about your English? I think not excellent?[5]
Продолжать разговор было бессмысленно. Композитор молча поднялся, подошел к вешалке, достаточно неловкими движениями оделся. Американец вернул ему бумаги и проводил до выхода.
— Вы не могли бы назвать мне адреса других посольств? — спросил Композитор.