— Все у меня есть, — говорил он в такие минуты. — Все самое лучшее.
Иногда к нему приходили люди. Просили:
— Помоги нам разобраться в споре, у тебя самая чистая совесть.
И человек отвечал:
— Не могу. Совесть у меня самая чистая, а вдруг я неверно решу ваш спор, тогда на моей совести появится пятнышко. Тогда она не будет самая чистая.
В другой раз приходили люди, в другой раз просили:
— Враг у ворот. У тебя самая лихая смелость, самая могучая сила, помоги одолеть врага.
И человек отвечал:
— Не могу. Вдруг случайным копьем поцарапают мою самую лихую смелость. Вдруг я устану и силы мои поубавятся.
Приходила к нему девушка, говорила:
— У тебя самая светлая красота. Я тебя люблю. И ты меня полюби.
И человек отвечал:
— Не могу. От любви красота старится.
И люди перестали к нему ходить. Не видя людей, человек ослеп. И в сундуке со временем завелись мыши.
Вандербулева мама все глядела на пятно, оставленное сигаретой. Сказку она, наверно, не слушала, потому что сказала:
— А? Ты о чем говорил?
— Да так, — ответил Вандербулев отец. — Не имеет значения. Ты успокойся…
Ночь черная, плотная. Темень льется на город бесконечными каплями. Вокруг фонарей кипят желтые шары, тьма вокруг фонарей зеленая, а дальше, за домами — густо-фиолетовая, как высохшие в банке чернила.
Вандербуль подошел к воротам морского порта. Взбирались ввысь красные лампочки. Они висели на подъемных кранах, далеко предостерегая идущие в ночи самолеты. В море качались, пересекались расплывчатые силуэты, одни темнее, другие чуть посветлее ночи. Мерцали неяркие блики. Вандербулю показалось на миг, что весь порт забит ржавыми грузовыми пароходами, греческими фелюгами, рыболовными шхунами, тральщиками и белотрубыми океанскими лайнерами. И все эти корабли прислушиваются к скрипу сходен. Ждут. Потому что давно, они уже позабыли когда, в их трюмах сидели голодные тихие зайцы.
Дождь мочил волосы, падал за шиворот, стекал по спине к пояснице.
Вандербуль открыл дверь вахты и сразу с порога сказал:
— Згуриди Захар с острова.
Вахтер посмотрел списки, потом пристально глянул на Вандербуля.
— Ты вроде потолще был.
Вандербуль поднял обожженную руку.
— Когда вам легковухой отдавят — и вы похудеете.
— Как же тебя угораздило?
— Поскользнулся.
Вахтер покачал головой и уткнулся в газету.
Ветер шел с моря, качал фонари, прикрытые коническими отражателями. По бетону, позванивая, летела серебристая обертка от шоколада.
За морским каналом на острове был завод. На острове жили рабочие. На острове спал сейчас Згуриди Захар — одноклассник.
За большим пакгаузом темнота уплотнялась, становилась черным корпусом океанского корабля. Огней на борту почти не было.
У трапа ходил пограничник.
Вандербуль спрятался под навесом за бумажными мешками. Где-то под ложечкой сосала тоска, неуютность и чувство бесконечного одиночества. Вандербуль следил за пограничником, грудью навалясь на мешки. Здоровой рукой он нащупал в мешке бананы. Бананы привозят зелеными. Вандербуль с трудом отломил один, надкусил, не очистив, и выплюнул.
Мякоть у банана была твердая, вкусом напоминала сырую картошку, вязала рот.
Когда виноватый задумывает себя оправдать, то первым делом ему кажется, будто его не понимает никто. Что вокруг только черствые равнодушные люди. И от этого он станет себя жалеть, а из жалости есть один выход — возвыситься.
— Я докажу, — бормотал Вандербуль. — Я таких там дел понаделаю. Вы еще обо мне услышите… — Он еще не знал, где это там, но был твердо уверен, что отыщет то самое место на земле, где сейчас до зарезу необходим Вандербуль. Где без него дело не двигается, где без него царит уныние и растерянность. Где уже покачнулась вера в победу.
Он придет. Он поднимет флаг.
— Вы еще пожалеете… — бормотал Вандербуль.
Он сидел долго. Наверно, вздремнул.
К пограничнику подошли матросы. Они смеялись, говорили, картавя:
— Карашау.
Пограничник стал смотреть их моряцкие документы. В этот момент Вандербуль переполз пирс и повис на локтях под трапом.
Матросы смеялись, пританцовывали, шаркали остроносыми туфлями. Смех замер где-то вверху, в хлопанье дверей, в затихающей дроби шагов.