Мон сотоварищ рвется из железных своих пеленок — рукой не шевельнуть, как в клешах. А народ тонет. Ребятишки тонут. Женщины прилаживают их к плавучим обломкам, может, продержатся, пока помощь поспеет, может, прибьет волной к берегу…
А не прибьет их волной к берегу — сверху их из пулеметов топят. Взрослый мужик молча старается умереть. Ребятишки; они же теснятся друг к дружке и плачут, они смерти не понимают. И вот в этой беде моему сотоварищу все эти ребятишки его родными детьми показались. Он закричал. Зовет их. А что пустой крик в море?
Такая есть боль — когда жена, когда дети на твоих глазах тонут и их вдобавок из пулеметов бьют, а ты им помочь не умеешь.
Он кричал летчикам: «Гады вонючие, в меня цельте, вот я!» Голову высунет из трубы, чтобы в него попало. А не попало — все в железо да в железо.
Корма с надстройкой ушла под воду быстро. Носовая часть встала торчком — не тонет дальше. Может быть, на грунт встала, может быть, воздух скопился в самом носу. Мой знакомец над водой повис. В лицо ему волна тычет.
Море опустело. Узлы, плавучие ящики, чемоданы унесло к берегу. Только тент ситцевый, под которым ребятишки прятались, плавает.
Мой знакомец долго кричал в пустое море. Плакал один. И когда его вытащили из железа матросы с морского охотника, он кричал, ребятишек звал. Не хотел он жить.
И в госпитале кричал. Свесится с койки к полу, его же ж привязывали, и кричит — зовет ребятишек.
А никто ему не откликнется…
Дождь гудел на асфальте. Было совсем не понятно, как может небо скопить в себе столько воды. Удивленные люди уже не пытались перебегать улиц.
Автобусы проплывали мимо, не отворяя дверей.
— Я у вас про физическую боль спрашивал, — сказал Вандербуль старику.
— Это ж она и есть, самая наитяжелая физическая боль. И воздух вокруг, а дышать нечем. И ухватиться не за что, а если и ухватишься, оно, как трухлявое дерево, под рукой сыплется. И ты будто воешь, а звуку твоего не слышно… Когда через неделю мой сотоварищ очнулся в госпитале, узнал от главного врача, что нога у него сломана, два ребра смяты и ключица наружу, не считая нарушения внутренних органов.
«Это во мне враз заживет, — сказал он врачу. — От этого я не дюже страдаю. Я теперь такой человек, что даже смертельную боль приму спокойно и независимо от прожитых годов».
— Может, вы про себя рассказывали? — спросил Вандербуль.
Старик усмехнулся, посмотрел на свои бурые, словно сплетенные из шнурков руки.
— У меня своя биография, у него своя.
Дождь ударил еще сильнее. Казалось, он пробивает асфальт и земля, пропитавшись влагой, плывет под асфальтом, и мостовая рухнет сейчас. И рухнет город.
— Я у вас все равно про другое спрашивал, — сказал Вандербуль. — Такая сказка есть… Был один король, а у него был полководец. А у полководца был помощник. Король был очень знаменитый, потому что у него был полководец очень хороший. Он королю все войны выигрывал. А помощник завидовал и от зависти задумал злодейство. Король был обжора, у него от этого часто живот болел. Когда у него живот болел, у него настроение портилось и он на всех бросался. Помощник подождал, когда у короля живот заболит, и нашептал ему на ухо, что полководец готовит в войске измену. Король приказал полководца позвать и как закричит на него:
— Говори, пес-изменник ты или нет?!
— Я твой верный солдат, — сказал ему полководец ровным голосом.
— А чем докажешь?
— Даю руку на отсечение.
Король выхватил свой обоюдоострый меч и отсек полководцу руку. И ни один мускул не дрогнул у полководца на лице. Вот какой был, — Вандербуль вздохнул и даже закашлялся от восторга. — Вот я про что спрашиваю. Ему руку отсекли, а у него даже брови не шевельнулись.
Старик засмеялся.
— Красивая твоя сказка. Только, думается, она не для жизни, а так — вроде бы для картинки. Для жизни она дюже красивая.
Дождь оборвался внезапно, только отдельные капли шлепали по асфальту. На улице стало шумно и очень людно.
Осторожно ступая, вышла из ворот пестрая кошка. Голуби вылетели из-под карнизов.
— Славный был дождь, — сказал старик. — Хочешь, в кино пойдем, картину посмотрим? Все равно я сейчас свободный от дела.
— Спасибо, — пробормотал Вандербуль. — Я домой.
Он пожал старикову руку. Старик попридержал его.
— Тебе куда?
— Туда.
— Значит, нам в одну сторону.
Прохожие покупали сигареты с нервной поспешностью, будто билеты на киносеанс, который уже начался. Старик взял пачку махорочных и коробку болгарской «Фемины».