— Марья! — сорвалось с губ.
Ответом ему был повторный стон.
Он ещё три раза проник глубоко-глубоко в неё и упал головой ей на грудь, и замер так. Ему казалось, что его уже нет на свете, что он — это только биение её сердца. Когда через минуты три он зашевелился, возвращаясь, почувствовал, как её руки, безвольно лежавшие на его спине, — когда они успели там очутиться? — сползли. Он выпрямился. Когда освобождал её, их дыхание соединилось в единый шумный вдох. Тимофей вернул свою и её одежду на место. Он бережно взял её на руки и осторожно перенёс в другую комнату на застеленную покрывалом кровать, а сам растянулся возле неё на боку. Подложил под её ягодицы бедро, уткнулся носом в её висок, постепенно возвращаясь в своё человеческое я.
Они лежали так. Время безжалостно отмеряли часы в соседней комнате над их неудобным временным любовным ложем. Когда способность рассуждать вернулась к Марье Антоновне, она тихо сказала:
— Поздравляю тебя, Тимофей. Ты справился с несчастной, убитой горем женщиной. Был просто на высоте. Добился-таки своего.
Он приподнялся на локте и посмотрел на неё.
— Надо было сделать это давным-давно. Кажется, ты в этом нуждалась не меньше моего. Я просто хочу, Маша, чтобы ты жила, чтобы жизнь твоя наполнилась смыслом!
— Хочу… — Она вдруг обратилась к нему всем существом и отчаянно зашептала: — Доделай начатое, Тимофей! Убей меня, я прошу тебя. Я хочу умереть.
— Я хочу, чтобы ты жила, — повторил он упрямо, подмечая, что в её глаза вернулся чайный цвет. — Ты моя теперь, поняла? Я не отступлюсь. Если Бог даст нам сейчас ребёнка, не смей от него избавляться. Это счастье, Машенька.
Он просительно-нежно поцеловал её в губы, желая вдохнуть в неё жизнь. Марья Антоновна закрыла глаза. К вискам скатились слезинки, начертав две дорожки.
— Ребёнок… — она заговорила с закрытыми глазами. — Неужели ты думаешь, что я буду вынашивать твоего ребёнка? Твоё место в тюрьме, Тимофей. К тому же — рожай одна, воспитывай опять одна. А я уже не глупая девочка.
— Ты девочка, Маша, девочка. Поднимешь. Авось не впервой.
— Тогда другие времена были. А Ванечка… помощник… — Она всхлипнула. — Неужели ты думаешь, что так можно что-то исправить? Я, выходит, кукла резиновая для тебя? Тварь бездушная? Что хочешь творишь со мной. Лучше убей меня!..
— Как ты ошибаешься, Маша. — Тимофей обхватил её за талию одной рукой. — Это я твоя послушная кукла. Ты сказала «отойди», а я, дурак, так и сделал. А ведь ты занозой у меня в сердце сидишь и жить не даёшь, и умереть мешаешь.
— Но, тогда как же, — открыла она глаза и вопрошала потолок, — почему? За что? Как ты мог, Тимофей?
— Я умру. Только скажи, я умру. Всё для тебя сделаю. Всё, что в моих силах.
— Слишком лёгкое для тебя будет наказание. — Она перевела на него взгляд. — Правда, сделаешь?
— Да.
— Всё-всё, что скажу?
— Да.
— Тогда сгинь! Оставь меня! Проваливай и не возвращайся!
Он дёрнулся, как от удара. Поднялся с кровати.
— Да, загостился я у тебя. Пора мне… как ты сказала?.. в тюрьму.
В глазах его блеснули слёзы.
— Я тебя обманул. Одно я выполнить не смогу. Я вернусь к тебе. Обязательно вернусь. Жди меня, Марья, жди. Или с тобой, или никак.
Он наклонился и поцеловал её последний раз. Пока его губы срывали этот поцелуй, она несколько раз слабо стукнула его по спине. Распрямился, постоял над ней, впитывая и запоминая. Развернулся и вышел.
Она вскочила через минуту вслед за ним, словно вспомнила что-то, что хотела ещё сказать. Только вот не знала — что и зачем. Выбежала в терраску, дёрнула дверь, но та не поддалась. Тимофей запер её снаружи. Она припала к окну и ещё некоторое время могла видеть его, пока избивающий Захар Платонович не утащил его прочь с её глаз.
Ну и бурелом он устроил в их жизнях! Его забрали. Забрали туда, где ему было самое место. А она, Марья Антоновна, осталась. Осталась на долгие годы с истерзанной, перегоревшей душой.
…На восьмой день женщина привычно ждала его, но он так и не появился. Она почувствовала, как тоска заполняет сердце. Ей было тревожно, и она плохо спала всю ночь. Плохое самочувствие сопутствовало и следующему дню, потому что Тимофей не появлялся, а сама пойти к нему и узнать, в чём дело, Марья Антоновна не могла. Она была сама не своя и не находила себе место. У неё всё не ладилось. Картошка сгорела, сама она обожглась, печка дымила в дом, всё валилось из рук, и даже дочка капризничала больше обычного.