Там он сел на пароход, регулярно ходивший до Салины. На палубе яблоку было негде упасть. Ванго притулился за спиной какого-то человека, спавшего на своем чемодане. Вдали на горизонте медленно поднимались две вершины его острова. Ванго пробрался в трюм; здесь он был единственным пассажиром без багажа; все остальные везли огромные узлы со съестными припасами и разными скобяными товарами. Некоторые из обитателей острова собирались безвыездно жить на нем до самой осени и запасались всем этим добром впрок, на три-четыре месяца.
Судно обогнуло карьер, где добывали липарийскую пемзу. Дальше оно попало во встречное течение. Этот переход показался Ванго томительно долгим.
А ведь его островок был совсем близко, прямо за большим квадратным парусом, вяло полоскавшимся под ветром.
Ванго сидел, обхватив руками колени. Его лодыжка была обвязана легким голубым платком, с которым он никогда не расставался.
За время этого рейса он успел несколько раз мысленно проиграть сцену встречи с Мадемуазель.
Он знал, что она не станет его упрекать: просто обнимет, прильнет к его лицу влажной от слез щекой, потом отстранится, чтобы посмотреть, как он вырос, пригладит ему волосы, извинится за свой небрежный наряд, поставит на стол тарелку и стакан, скажет, что у нее «случайно» остались в теплой печке картофельная запеканка и сладкое печенье, добавит ко всему этому ласковое словечко на одном из ее любимых языков и тут же вслух укорит себя за эту вольность — ведь он уже не ребенок.
Она сделает все, чтобы не дать ему попросить прощения за долгое отсутствие, за то, что в эти пять лет он прислал ей всего четыре весточки — четыре письма без обратного адреса, состоявших всего из нескольких слов:
Мадемуазель, я постоянно думаю о вас.
У меня все в порядке.
Обнимаю.
Четыре записки, скупые, как письма с войны. Доброго здоровья, хорошего настроения.
Ванго шел по жизни, стирая за собой все следы. Другие называли это паранойей, а он — способом выжить.
В этом он походил на индейцев сиу с Великой равнины, которые тащили за собой, в пять рядов, ветви с густой листвой, чтобы замести следы.
Он надеялся защитить Мадемуазель тем, что ничего ей не рассказывал.
Благодаря этому молчанию они никогда не доберутся до нее.
Те, кто преследовал его уже пять лет.
Те, кто желал ему смерти.
Те, кого отец Жан называл его «болезнью» и кто прикончил отца Жана.
Однако на площади перед собором Парижской Богоматери все изменилось. Тысячи людей видели, как пули крошат камень вокруг него.
И Ванго хотелось закричать во весь голос: «Вот, смотрите! Смотрите! Разве я сумасшедший? Они существуют! Они здесь!»
В какой-то миг там, наверху, он даже раскинул руки, готовясь получить пулю в самое сердце, чтобы на нем остался след, вещественное доказательство, которое хирург мог бы извлечь из его тела и бросить на стол. Но тут произошло нечто невозможное. Он увидел перед собой ласточку: она медленно подлетела к нему, едва взмахивая крыльями, почти замирая в воздухе, на что не способна ни одна ласточка в мире.
Раздался выстрел, и ласточка, сраженная пулей, на миг застыла, а затем начала бессильно падать вниз, вдоль фасада собора.
А пуля, пронзив птичье тельце, изменила траекторию и только слегка оцарапала бок Ванго, вместо того чтобы разорвать ему сердце.
На Салине Ванго высадился в порту Мальфы.
Уже темнело. Местные жители ждали прибытия парохода.
Вечерний променад… Тут можно было увидеть пароходную команду, помочь сгрузить вещи, посмотреть, кто остался на борту, чтобы плыть дальше, на соседний остров, обсудить незнакомых пассажиров. Ванго убедился, что его никто не узнаёт. Влюбленные парочки сидели на молу, свесив ноги над водой. Какой-то старик перебирал рыбу в корзине.
Ванго прошелся по набережной и явственно ощутил, как он изменился. Да, он стал совсем другим. Теперь он разглядывал жителей своего острова, тогда как прежде, в детстве, старательно избегал их.
Какой-то человек тронул его за плечо.
— Ты мне не подсобишь, парень? Надо почту наверх отнести. Берем каждый по мешку?
Ванго взвалил мешок на спину.
Он узнал этого человека по имени Бонджорно: тот развозил почту, продавал билеты на пароход, торговал овощами и обувью, вставлял стекла. Словом, подменял пятерых или шестерых островитян, которые отправились попытать счастья на другом конце света.
— Обычно меня выручает один из местных, у него есть осел, — сказал Бонджорно, — но сегодня его что-то не видать. Мешки надо втащить наверх, на площадь. Я тебе заплачу пару монет.
— Да ладно, — ответил Ванго. — Мне все равно в ту сторону.
Он глядел, как ребятишки прыгают в море с утеса. Нырнув, они исчезали в темной воде. Двое людей, мужчина и женщина, бегом спускались по извилистой тропе к пристани. Они кричали во весь голос, прося подождать. Кто-то ударил в корабельный колокол, чтобы поторопить их, как будто пароход уже собрался отчалить. Девушки, сидевшие на ящиках, смеялись. Какой-то парень прыгнул в море с кормы парохода. Ванго спрашивал себя, почему он никогда не плавал вместе с другими мальчишками.
Вдруг он увидел женщину, похожую на бродяжку, которая сидела скорчившись под дощатым навесом на молу.
— Кто это?
Видать, ты не здешний, — сказал Бонджорно.
— Нет.
— А говоришь почти как наши, местные.
— Я бывал здесь когда-то давно.
Бонджорно шагал впереди Ванго.
Эта женщина… она полоумная. Все ждет своего муженька… я уж и не помню, сколько лет. Вот пристроилась тут, чтоб его встретить.
— Куда же он делся?
— Лично я думаю, что помер. Но глядеть на нее — прямо жалость берет.
Он бросил ей монету и крикнул:
— Надо есть, синьора Джузеппина!
Ванго замедлил шаг. Он узнал Джузеппину, жену Пиппо Троизи.
— Вот сидит тут и плачет, сидит и плачет, — сказал Бонджорно.
Ванго не мог оторвать от нее взгляда.
— А ты сам куда путь держишь?
— Я? — переспросил Ванго в замешательстве.
— Ну да. Тебе-то после площади куда?
— Туда, наверх, к Мадонне-дель-Терцито, на богомолье.
Это была маленькая заброшенная часовня в перешейке между горами. Ванго не придумал ничего лучшего, чтобы удовлетворить любопытство Бонджорно.
И в самом деле, тот больше не задавал вопросов, пока они не дошли до главной площади Мальфы.
Там Ванго и оставил Бонджорно с его мешками, объяснив, что хочет добраться до места, пока совсем не стемнело.
— Возьми, — сказал тот, протянув ему несколько монет.
И когда Ванго отказался, добавил:
— Бери-бери, поставишь Мадонне свечку и за меня тоже. Ты там не один будешь, нынче утром туда еще двое приезжих поднялись.
Ванго взял деньги и вышел из деревни по западной дороге. Он почти бежал. Меньше чем за час он добрался до скалы над кратером Поллары. Внизу, в сотнях метров от него, находилось заброшенное селение, где только в одном доме слабо мерцал огонек.
Тем временем в этом домике в Полларе Мадемуазель сидела в маленьком кресле, которое Ванго, когда ему было двенадцать лет, смастерил из древесины, выброшенной морем на берег; она так долго пробыла в воде, что побелела и стала твердой и гладкой, как мрамор. Кресло походило на уютное гнездышко из деревянных плашек, скрепленных веревками. В нем было очень удобно сидеть. Мадемуазель проводила все вечера в этом кресле за чтением или шитьем; бывало, что поутру она и просыпалась в нем с книгой на коленях.
Нынче вечером книга соскользнула на пол. Но Мадемуазель не спала: она сидела и смотрела, как двое незнакомцев разоряют ее жилище.
Они вошли сюда молча, удостоив хозяйку лишь мимолетной вежливой улыбкой.
Спартанская обстановка домика слегка разочаровала их. Мадемуазель словно окаменела, она не в силах была и пальцем шевельнуть. Незнакомцы прошлись по комнате и, для начала, разорвали в клочья все книги ее скудной библиотеки. Найдя стопку бумаг в картонной папке, они вытряхнули их в дорожную сумку, принесенную с собой. Туда же швырнули и сшитую руками Мадемуазель тетрадь, где вперемежку были записаны стихи и ее хозяйственные расходы.