Они посмотрели друг на друга.
В какой-то миг Этель показалось, что он сейчас обратится в бегство. Она была готова броситься за ним в погоню. И даже пожалела, что выбрала вечернее платье, которое помешает ей бежать. Это черное платье опять-таки принадлежало ее матери. В годы траура Этель часто надевала его в спальне родителей, когда была еще маленькой девочкой, такой маленькой, что оно волочилось за ней длинным скорбным шлейфом.
Этель уже начала расстегивать жакет, доходивший до бедер, боясь, что он стеснит ее на бегу. Она знала, что не позволит этому человеку вторично ускользнуть от нее. И вдруг она замерла.
Роли переменились.
Нет, человек и не собирался бежать. Борис Петрович Антонов сверлил ее злобным взглядом. Он сразу почуял решимость Этель, понял, что она будет упорно преследовать его, не даст работать. Оставалось одно — устранить ее раз и навсегда.
— Извините, товарищ Прокофьев, я покину вас на минутку, — сказал он с вежливой улыбкой.
С этими словами он стремительно вышел из ложи. Композитор удивленно смотрел ему вслед. Зрительный зал теперь был совершенно пуст.
— Ну, как?
Двумя этажами ниже, в театральном фойе, среди толпы зрителей бледный Томас встретился с родителями. Сэр Рональд Кэмерон уже разливал по бокалам шампанское.
— Ну-с, за что мы выпьем, малыш?
Том ненавидел это отцовское словцо — малыш.
Леди Кэмерон, багровая от волнения, нетерпеливо ждала, когда сын объявит ей новость.
— Ну как? — повторила она.
— Ну-у… я с ней поговорил…
— И?.. — торопил его отец, вне себя от возбуждения.
— И… она мне сказала…
Внезапно погас свет. Окружающие в страхе завопили.
Минутой раньше Борис ворвался в ложу Этель. Она стояла перед ним. Он сжимал в руке нож, лезвие которого уходило в рукав пиджака.
— Вы весьма назойливы, мадемуазель. Но вам недолго осталось любопытствовать.
Он шагнул вперед, и в этот момент погас свет.
Однако он твердо решил добиться своего и вонзил нож со свирепой точностью уличных бойцов. Когда через десять секунд свет вспыхнул снова, Борис Антонов испустил гневный вопль, чье эхо погасло в гомоне толпы, заполнявшей фойе. Нож рассек красный бархат кресла. Этель исчезла.
В театральном буфете вспыхнувший свет был встречен общим вздохом облегчения. Бокалы и стаканы тут же зазвенели вновь.
Кэмероны продолжили свой допрос.
— Так о чем я говорил? — спросил Томас.
— Она тебе сказала… — хором подхватили родители.
— Она мне сказала…
Он набрал в грудь побольше воздуха и закрыл глаза, вспоминая, как строптивые пальчики Этель вырвались на свободу из его руки.
— Она мне сказала «да», — солгал Томас. — Этель сказала, что она согласна, но ей нужно немного времени, прежде чем она сообщит об этом брату. Он очень одинок, ее брат. И ей хочется, чтобы до тех пор это не обсуждалось ни с кем, даже с ней.
Родители, вне себя от счастья, упали друг другу в объятия. Это было отвратительное зрелище. Они и не заметили, что каждый из них пролил свой бокал на спину другого. Они радостно кудахтали. Они прямо-таки лопались от гордости. И даже не подумали поздравить сына.
Это была их победа.
Этель спрыгнула из ложи на нижний ярус и бегом спустилась по лестнице.
Кто же это вырубил электричество в такой удачный момент? Она промчалась по коридорам не разбирая дороги, нашла вестибюль, но Борис Антонов уже стоял у выхода, раздавая приказы своим людям. Этель бросилась назад, расталкивая билетеров.
Красная ковровая дорожка бокового фойе заканчивалась у двери, находившейся под охраной. Этель привела в порядок одежду и храбро пошла вперед. Это был единственный вход за кулисы.
— Я хотела бы увидеть месье Ромео, — сказала она охраннику со своим очаровательным акцентом.
— В антракте категорически запрещено. Приходите после спектакля. Тогда артисты принимают зрителей в гримерках.
— Но я специально приехала с севера Шотландии, чтобы увидеться с месье Ромео. Я принесла ему цветы.
Охранник презрительно взглянул на жалкий букетик маргариток.
— Сразу видать, что вы долго оттуда ехали, — с усмешкой сказал он. — Я же сказал: приходите после спектакля.
Этель услышала шум за спиной. Ее преследователи могли появиться с минуты на минуту.
Ее сердце бешено забилось.
Но тут из-за кулис раздался голос:
— Пропустите эту девушку, я ее знаю.
Охранник посторонился, и Этель прошла мимо. В коридоре, прислонившись к стене, стоял низенький лысый человечек.
— Очень сожалею, что не мне суждено стать вашим Ромео, мадемуазель!
Этель видела его впервые. А это был критик Альбер Демезон, тот самый, что вот уже несколько дней пел ей дифирамбы в прессе.
Она стояла в нерешительности.
— Поторопитесь, юная леди. Мне кажется, вам очень нужно кого-то повидать. Антракт сейчас кончится.
Этель сунула ему букет и чмокнула в щеку.
— Спасибо, месье! Большое спасибо!
Критик расцвел от удовольствия. Мечтательно закатив глаза, он вслушивался в удалявшийся цокот ее каблучков и даже не заметил появления трех разъяренных мужчин, которые оттолкнули охранника и стремглав промчались мимо Демезона, отдавив ему ноги и расшвыряв цветы.
Пока шла вторая часть представления, Борис и его приспешники за кулисами перевернули все вверх дном. Но они никого не нашли. Два часа спустя, по окончании спектакля, они отвезли композитора Прокофьева на улицу Гренель, в советское посольство.
А Этель тем временем сидела на крыше театра. Париж, обрызганный белым лунным светом, искрился внизу, у ее ног.
Измученная Этель почти засыпала.
Там, за кулисами, девушка лет пятнадцати, похожая на ангелочка, залетевшего на колосники, свистом подозвала ее к себе.
— Сюда! Скорей!
Она помогла ей вскарабкаться наверх по запутанным лесенкам, а потом проползти по какой-то потайной трубе. Эта девушка спасла ей жизнь.
И теперь они сидели, прижавшись друг к дружке, между двумя цинковыми ребрами крыши, под летним небом.
— Кто ты? — спросила Этель.
— Это я вырубила электричество.
— Неужели ты?
— Я слежу за этим русским уже год.
— А как тебя зовут?
— Кротиха.
22
Ловушка
Париж, неделю спустя
Виктор Волк сидел, закрыв глаза, в металлическом кресле, привинченном к полу. Его руки и ноги были стянуты кожаными ремнями. Широкий металлический пояс не позволял двинуться с места.
Однако его лицо, довольно красивое, было спокойно и невозмутимо, почти равнодушно под слепящим вертикальным лучом света, направленным на него сверху.
Да и дышал он вполне ровно. Прожектор, висевший на тросе прямо над его головой, слегка раскачивался, отчего на лице пленника плясали мрачные тени, искажавшие его черты. Остальное пространство вокруг было погружено во тьму.
Сцена происходила в подвалах полицейского управления на набережной Орфевр.
Булар находился в темном соседнем помещении, откуда глядел сквозь стекло на арестованного. Он вернулся в Париж пять дней назад. Прочно стоя на своих коротких ногах, он макал кусок белого хлеба с маслом в чашку кофе размером с ночной горшок. Был час полдника.
Булар ждал Зефиро. Он ясно понимал, какой опасности подвергает жизнь монаха, который и так приложил немало усилий, чтобы изловить Виктора. И знал, что на набережной перед префектурой любой прохожий, любой безобидный с виду торговец мороженым может оказаться человеком Виктора Волка, который только и ждет, когда Зефиро выйдет из укрытия, чтобы опознать его и начать охоту.