Я рассказала об этом Лейле и посвятила в свой план. Я могла обещать ей ночь в объятиях молодого поэта, надеясь, что он откроет ее влагалище, но она должна была пообещать, что уедет без него. Она легко согласилась, думая, без сомнения, только о том моменте, когда она останется наедине с Амиром.
Через час я вернулась к торговцу.
— Что еще?
Я изменила свой план.
Я предлагаю тебе дать моей дочери советы, прежде чем сочетать ее браком с женихом.
— Сестра, у тебя рождаются новые идеи!
Я продолжила:
— Я знаю, что мужчины способны на лучшее, только когда они наполовину беспомощны, что они учатся нежности слишком поздно, а терпению только тогда, когда находятся в двух шагах от дряхлости.
— Излагай свои теории покороче и избавь меня от сарказма.
— Я подумала, что ты лучше всего сможешь преподать секс по-другому. Ты обезоружен и поэтому сможешь объяснить моей дочери те стороны любви, о которых не знают торопливые юноши. И она не пойдет в постель любовника как дурочка.
Он рассмеялся, и я не поняла, что его позабавило — мое предложение или язык.
Конечно, мне оставалось убедить Лейлу, и я знала, что это будет просто, потому что у меня был неоспоримый аргумент: я скажу, что старик потребовал эту награду в обмен на то, что он найдет имама и свидетелей.
Мужчина приказал нам войти в заднюю дверь лавочки и вернулся несколькими мгновениями позже, опустив занавеску.
Отсюда была видна передняя, затем комната, где были нагромождены десятки ковров, образуя нежное и пышное ложе.
Старик рассмотрел лицо Лейлы, откинув покрывало, пригласил ее сесть и указал мне на переднюю.
Он прекрасно знал, что я могла следить за происходящим оттуда, потому что у комнаты не было двери и достаточно было высунуть голову.
Я видела, как он засуетился, и сказала себе, что, клянусь честью, никогда бы ему не отдалась. У него была спутанная борода, эта белая пена в углах губ, которая напоминала мне мужа, и те же руки, тронутые следами старости.
Он положил малышку на живот и попросил ее закрыть глаза. Лейла ничего не сказала, но я представила, как трудно было ей сдержать возмущение.
Старик приступил к делу:
— Я хотел бы показать тебе настоящий член, чтобы ты посмотрела на него вблизи. Ты отметила бы его красоту или безобразие. Но как бы он ни выглядел, это не должно тебя отпугивать. Ибо член — это член, он создан не для восхищения, а для того, чтобы входить как можно глубже. Мой пенис больше не вытягивается, и так как я не могу тебе его показать, то собираюсь назвать, чтобы ты научилась произносить его название так часто, как можешь и хочешь, когда желаешь возбудиться, возможно, это не безвредно для сердца и морали, но хорошо для вагины. Повторяй за мной: копье, дубина, стержень. Также его называют длинным, кузнецом, посохом дервиша, отцом удовольствий, мечом, стеблем, фаллосом, проходчиком, резчиком, шпагой, сверлом, растирающим, проникающим, обманщиком, лысым, захватчиком, беспокойным, безбородым, волосатым, рогатым, исследователем, зверем, непреклонным, ужасом девственниц, роющим, надзирателем, вертикалью, скользящим.
Закрыв глаза, Лейла с религиозным видом повторяла эти имена.
— Женщины любят, чтобы он пробудился, зашевелился и бросился в атаку, чтобы он был энергичен, но без жесткости, первым вставшим и последним легшим, не отрывался, жег, почесывал, массировал и брызгал. Ты тоже сойдешь с ума от члена, который встает несколько раз за одно совокупление, входя каждый раз с новой силой, толкает твою дверь, как любопытный гость, которого ты направляешь рукой, прежде чем он войдет в твой сад, с ощущением, что этот посох стал твоим, что он радостно толкается между твоими ногами, и тебе не удастся скрыть, что он поселился в твоем дворике, и нигде больше.
Он говорил, мягко роняя существительные и прилагательные, с серьезностью богослова. Он поднял глаза на меня, и я сделала знак продолжать, делая круговые движения рукой.
— Что до женского органа, — продолжил он, поняв мое требование, — наш язык также почтил его названиями: вульва, вагина, щель, еж, красотка, бесстыдница, а также дробящая, лейка, ненасытная, решето, вожделеющая, молчаливая, очаг, приветливая, помогающая, всасывающая, сочная, теплая. Я признаю, что влагалища прекраснее на вид, чем члены, и встречаются разные их виды, как в лавке с богатым выбором: подскакивающие, пухлые, белые, сводчатые, выпуклые, высокие, плоские, без волос, сухие, влажные, холодные, яростные, маленькие дырочки, выгнутые, как едва различимая борозда, возвышающиеся над входом в рай престолы, выступающие, как горбы верблюдов, лобки, губы, твердые или вялые, сочные или асимметричные, очерченные или осевшие, которые сторожат, расцветают, как маки весной, или свешивают края, как сухие фиги. У одних есть скромный розовый бутон, прячущийся в укрытии, другие высовывают нос, какое бы ненастье ни было снаружи, такие большие, что у них вылезает головка, бобы, чернослив, миндаль, который добрый верующий рад разгрызть.
На этом слове он остановился, поднял рубашку до пояса и надавил своим весом на ягодицы малышки. Он погладил ее затылок, его пальцы пропадали в лесу волос, прежде чем его рот приник к мочке уха и быстро облизал ее, постукивая языком. Затем он скользнул ниже, поднял платье Лейлы до ягодиц и завладел ими, хлопал по ним и щипал их, прежде чем развести и насладиться влагалищем и розовой бороздой, погрузив вниз голову.
Он отстранился, попросил Лейлу повернуться и положил ее на спину. Глаза девушки все еще были закрыты, и по сжатым кулакам было видно, что она старалась не издать ни звука. Он поднял ее платье до шеи, расстегнул лифчик и освободил груди, трогая их одну за другой, затем обе сразу, стимулировал соски, обводя их губами, шепча и вздыхая. Теперь он сосал их, как ребенок, который ест чернику фиолетовыми губами, снова освобождал их и брал с алчностью, играя в мальчишескую игру, которой старик предавался бы еще долго, если бы не решил спуститься ниже. Он поцеловал пупок девственницы, его рука легла на лобок девушки и начала двигаться по нему, как будто мужчина гладил спину своего осла. Он наклонился, чтобы вдохнуть аромат ее пушка. Затем он развел губы, скользнул туда большим и безымянным пальцами одновременно, совершая медленные круговые движения. Затем он провел рукой под ковром и достал оттуда горшок, наполненный золотистой жидкостью. Он вылил оттуда струйку на возвышенность, намазал миндалинку и с трепещущим видом того, кто готовится приступить к пиру, поднял ноги Лейлы, положив их себе на плечи, вытянул красный трепещущий язык, который я смогла разглядеть издалека, и его голова исчезла, на этот раз между бедер.
Я подумала о горе стариков, когда они теряли способность пользоваться языком, как теряют волосы или зубы. Язык, последняя защита дряхлых, единственный, кто еще тверд и может бить, когда пенис спит, неподвижный и вялый. Следя за движениями головы, которая опускалась и поднималась, мне было совсем не трудно проследить ее путь. Язык проходил по всей поверхности лобка, затем зарывался дальше, изгибался, чтобы проложить путь, щекотал жемчужину, облизывая ее и импульсивно работая, методично лакая и ворча одновременно, теперь уже шумно, ибо я слышала, что у старика одышка. Весь его рот покусывал миндалинку и обсасывал ее до самых глубин, глотая сок. Видя радость и прилежание, с которыми старик отнесся к делу, я могла поспорить, что вокруг него больше ничего не существовало, ни меня, ни его лавки, домов, квартала, неба, мира… Все это собралось в промежности Лейлы, ставшей фонтаном юности и залогом вечности.
Когда он поднял лицо, то посмотрел на меня и улыбнулся. На его мокрой бороде я не могла отличить слюну от сока малышки и медового нектара. Я увидела, что Лейла изгибается, ее веки сжаты, а члены дрожат. Ее живот поднимался и опускался, как внезапно ускорившийся пульс жизни.