Ванька очень любил разговаривать с Любашей. Бабка была глухой, а кроме нее на хуторе никого не осталось, поэтому те драгоценные минуты общения были для него не менее ценными, чем вкусный гостинец. Иногда, когда Любаша не очень спешила, удавалось уболтать ее рассказать какую-нибудь сказку или историю. Тогда они укладывались на траву у самой обочины, смотрели на плывущие в небе легкие облака и Ванька целиком погружался в удивительный мир загадочного волшебства, таинственных лесов, с живущими в них страшилищами, и дальних стран с чудесными принцессами и доблестными рыцарями. Но особенно любил Ванька слушать истории про войну и про подвиги. Не про какую-нибудь давнишнюю войну, которая в сказках. А про самую настоящую. С немцами. Любаша их называла фашистами. Он с замиранием слушал о том, как немцы пришли в Ольховку, как начали всех обижать. Даже тетей. А потом из лесу, который рос совсем рядом с его хутром, пришли партизаны и дали немцам настоящий бой. Ванька не знал, что такое фашист, но точно понимал: фашисты — злые, плохие. Фашисты — враги. А партизаны — хорошие. А «дали бой» — это значит, отчаянно сражались. И каждый раз, когда Любаша доходила до того места, где партизаны появляются из лесу, чтобы дать бой, Ванька в предвкушении вскакивал на ноги и начинал яростно изображать стреляющего партизана.
Сегодня Любашу в гости ждать не пришлось. Еще утром он спросил у бабки о ней, но та замычала, отрицательно замотала головой и, недовольно отмахнувшись от мальчишки, погнала Зорьку на луг.
За Ольховкой текла небольшая речушка Вшивка. За ней — поля, засаженные пшеницей, через которые шла единственная грунтовая дорога в райцентр. Всего этого было не рассмотреть, стоя внизу. Но с высокого дерева Ванька очень хорошо видел и реку, и поля, и даже дорогу. Издали она всегда выглядела, как тоненькая ниточка, брошенная кем-то на золотистую ткань пшеничного моря. Сегодня же мальчишка заметил, что над дорогой стоит густая пыль, а сквозь ее клубы иногда просматриваются неспешно ползущие машины.
Машин было много. Вся дорога, от моста до самого горизонта, превратилась в сплошное серое облако. Людей видно не было, однако это не означало, что их там нет. Просто это было очень далеко, а издали люди кажутся очень маленькими. А за Ольховкой их и вовсе не видать. Но машины были большими и Ванька без труда смог их разглядеть. Те медленно двигались в сторону Ольховки.
Он, волнуясь, поерзал непоседливой попой, усаживаясь поудобнее на отполированную от частого сидения ветку, и внимательно всмотрелся в горизонт. Было интересно, что происходит за пшеничным полем, и почему оттуда едет столько машин. А еще там грохотало, и это пугало.
Очень медленно над желтой пшеницей стала подниматься небольшая черная тучка. Совсем рядом с нею линию горизонта разрезала еще одна, такая же. Затем еще. Тучки медленно вздымались вверх, но через некоторое время стали растворяться и постепенно исчезли вовсе. Снова трижды грохнуло.
Сам он не помнил, но ему рассказывал дед Пашка, что немцы, проходя через хутор, отняли корову и перерезали всех курей. А еще над хутором стали летать немецкие самолеты. Они-то и сбросили бомбу прямо на мамин дом. Ее убило, а Ваньку — нет. Но Ванька этого не помнил. И даже мамы не помнил. Потому что был еще очень маленьким. После этого баба Маруся и дед Пашка, жившие по соседству, забрали мальчика к себе. Но дед недавно помер, и Ванька остался с глухой бабкой вдвоем.
Сердце заколотилось, ладошки стали влажными от пота, и он вытер их о короткие, разорванные во многих местах штаны. Посмотрел во двор. Бабка суетилась с тазом, полоща белье, и Ванька, торопливо спустившись с дерева, рванул к ней.
Он оббежал старуху так, чтобы она его видела и, выпучив огромные голубые, глаза, прокричал:
— Ба! Немцы идут! За Ольховкой немцы!
Баба Маруся прищурила глаза, отчего те стали как щелочки. Смуглую кожу разрезали миллионы маленьких морщинок. Она всегда так делала, когда старалась прочитать по губам.
— Немцы! Немцы! Фашисты! — повторил Ванька и указал дрожащим пальчиком в сторону Ольховки.
Старуха перекрестилась, суетливо отставила в сторону таз и зачем-то побежала прочь из двора. Но, не добежав даже до калитки, вернулась обратно, обхватила внука за худые плечи, затолкала в дом и, захлопнула дверь. Он пододвинул к окну тяжелую табуретку, взобрался на нее и выглянул на улицу. Баба Маруся, все также бегом, семенила к лугу, где паслась Зорька.
В доме было тихо и прохладно. На старом, обшарпанном комоде мерно тикали часы. Он уселся на табурет и стал смотреть, как большая стрелка медленно ползет по белой поверхности циферблата. Пять минут. Десять. Стрелка ползла дальше, но Ванька умел считать только до десяти, поэтому не понимал, сколько времени прошло с тех пор, как бабушка ушла за коровой. Ему, вдруг, стало очень страшно. Так страшно, что он почувствовал, что может сейчас описаться.