Авария произошла не одна, а несколько подряд, да со взрывом.
Печи стали переделывать, остальное ремонтировать. Новую плавку назначили на осень тридцать пятого, но перед самым завершением работ Иван Моторин неожиданно захворал и девятнадцатого августа скончался. Теперь всё легло на одного Михаила, у которого, конечно, были помощники.
В ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое ноября Михаил приказал зажечь все четыре печи. Вокруг них и рабочих построек на всё время плавки и литья были расставлены четыреста человек с пожарными трубами. Вообще же в этой сложнейшей и сверхнапряжённой работе почти двое суток непрерывно участвовали более двух тысяч человек, не считая сотен охранявших площадку солдат и огромной толпы любопытствующих всех чинов и званий за спинами этих солдат.
В печи загрузили четырнадцать тысяч двести двенадцать пудов двадцать семь фунтов бронзы. Плавка длилась тридцать шесть часов, и в половине второго пополудни двадцать пятого ноября начался выпуск металла в форму, а через час двенадцать минут всё было завершено — колокол был отлит.
Несколько дней всё остывало. Потом разобрали забутовку вокруг кожуха. Затем разобрали кожух, и открылась чёрная корявая поверхность самого колокола с горбылями пригорелой глины.
Когда же колокол был от всего освобождён, над ямой соорудили высокий деревянный шатёр, чтобы в яму попало как можно больше дневного света, а вокруг самого колокола устроили леса; ведь его высота составляла шесть метров шестьдесят сантиметров, а вес был двенадцать тысяч триста двадцать семь пудов девятнадцать фунтов. И за него взялись чеканщики. Весь 1736 год стучали в яме их молотки с утра до вечера, а случалось, и ночами при свете факелов и сальных плошек.
Пускать в яму посторонних было, конечно, не велено, но кто мог удержать, скажем, какого-нибудь любопытствующего вельможу, сановника, князя, графа, или военного, или купчину-заводчика, сующего охране рублёвики и полтины, или родственников и друзей тех же литейщиков, чеканщиков, плотников, каменщиков, возчиков и всех прочих, кто так или иначе был причастен к деланию этого колокола. Любопытствующие шли непрерывной чередой по скрипучим лестницам, спускавшимся в яму, и с каждым днём этих любопытствующих становилось всё больше и больше, ибо все видели диво, которого до той поры никогда не видывали, и, конечно же, рассказывали всем, кому доводилось, о своих впечатлениях, увлекая всё новых и новых людей, жаждущих тоже лицезреть необыкновенный колокол, который с чьего-то точного словца все уже в тридцать шестом стали звать только Царь-колокол.
Царь-колокол!
В самом деле, помимо неслыханной величины, он был ещё ведь и сказочно изукрашен: по верху шли великолепные поясные изображения Спасителя, Божьей Матери, Иоанна Предтечи, святого апостола Петра и святой Анны-пророчицы, ниже во весь рост в полном парадном царском облачении были рельефно изображены царь Алексей Михайлович и императрица Анна Иоанновна, а меж ними в богатейших узорах на красивых щитах-картушах в двух пространных надписях рассказывалась история колокола до 1733 года, а уже по краю его под фигурой Анны Иоанновны в круглом медальоне было вписано некрупно, что «лил сей колокол российский мастер Иван Фёдоров сын Моторин с сыном своим Михаилом Моториным».
К маю 1737 года колокол уже дивно сиял, переливался и поблескивал даже в яме, совсем без солнца, так любовно и тщательно был отделан. Чеканщикам оставалось доделать самую малость, и Москва уже вовсю обсуждала, как его будут поднимать: по проекту ли самого Михайлы Моторина, или как предложил отставной солдат Тимофей Хитров, или как крестьянин Леонтий Шамшуренков. Москва, как всегда, всё знала. Как знала уже и что это действительно Царь-колокол, всем колоколам в мире Царь, ибо в Китае, например, самые великие колокола не более трёх тысяч пудов, а в Европе и того меньше — самый крупный в Кёльнском соборе в тысячу шестьсот пудов, в Риме и Париже самые большие по восемьсот. Москва уже гордилась своим Царь колоколом, уже показывала его приезжающим.
Из Успенского собора как раз пошёл народ от обедни, и многие увидели, как у Чудова монастыря над одной из крыш взметнулось пламя. Там было несколько изб кремлёвских служителей — это по краю ската к Москве-реке. Потом говорили, что будто бы от копеечной свечки, зажжённой к обедне какой-то жёнкою Марьей Михайловой перед образом святой Пятидесятницы, всё занялось.
Многие, конечно, ринулись туда. Через считанные мгновения и телеги с пожарными трубами загремели, и бочки с водой, бежали и с лестницами, с баграми, с топорами, солдаты выстраивали оцепление. Пожарная служба в Кремле была отлажена.