Калёный уже давно сидел, крепко держась обеими руками за рубаху на груди и глядя вперёд, в никуда. Потом добавил:
— Имя той деревни было Дурманы. Вишь.
XXIII
Трое по собственной охоте ушли на заре стрелять дичь. Много настреляли: рябчиков, тетёрок и четырёх зайцев.
Муромец разыскал где-то сухие жердины, брёвнышки, приволок их на площадку за амбаром и принялся тюкать топором. Сказал, что починит, что поветшало в землянках, в бане, в амбаре.
Два кашевара хлопотали у печей, им помогал Митюха: мыл котлы, рубил и таскал дрова, потом ощипывал настрелянных тетёрок и рябчиков — весь, весь сидел в пуху и перьях, с вымазанными кровью руками и лицом, что-то мурлыкал тихонько и улыбался.
А Иван и Калёный ушли смотреть остров. Не сговариваясь, в разные стороны, но одновременно. Калёный с ружьём, и Иван слышал, как он трижды стрелял.
Остров был версты в три-четыре длиной и примерно вполовину шириной. По двум его краям — по длинному и дальнему — тянулся частый осиново-берёзовый подлесок, переходящий в зыбун совсем незаметно. Там была высокая трава, но цветов намного меньше, чем на болоте, и в этой траве, в этих тонких зелёных осинках и ярких берёзках тетёрок, рябчиков и каких-то вовсе неведомых птиц было столько, что Иван поначалу даже вздрагивал и хватался за пистолет за поясом, ибо они выскакивали, треща крыльями, прямо из-под ног. В какой-то такой момент застыл истуканом от изумления, потому что крупная тетёрка взлетела перед ним и тут же в трёх-четырёх саженях плюхнулась в траву будто подбитая, — он так и подумал, — опять с шумом и с каким-то даже верещанием взлетела и опять плюхнулась, а он вдруг видит, справа совсем близко, рядом от себя шевеление травы и в ней семь или восемь пушистых рябеньких цыплят сбились в кучку, затаились — тетёркиных цыплят. Это она его отвлекала, звала за собой, представляясь раненой — их спасала. Он рассмеялся и перестал вообще двигаться, даже глазами водил еле-еле, и тетёрка ждала, ждала и вернулась травой за своим потомством, увела их.
За подлеском начинался длинный взгорок в особенно больших, воистину исполинских прямых соснах, и Иван подумал, что если забраться на одну из них, на много вёрст, наверное, всё вокруг увидишь, может быть, и край болота и что за ним, увидишь. И уж двинулся, чтобы сделать это, но заметил через сосны Калёного, который медленно шёл голым краем острова, что-то там выглядывая. Окликнул его и пошёл навстречу. Тот держал за лапки трёх рябчиков. С трёх выстрелов — трёх! Стрелок был отменный.
— Чего потерял?
— Гляжу, нет ли ещё тропы к болоту.
Иван засмеялся; он тоже на краях острова всё время вглядывался, не обозначена ли ещё где тропа.
— Тоже глядел, — догадался Калёный.
А Иван впервые подумал, что он, видно, серьёзный, многознающий мужик, этот Калёный. Пустяков от него никогда не слышал, и чтоб много пил, не помнил.
— Как думаешь, он может вообще не прийти за нами? Или навести драгун?
— Не-ет, у них слово твёрдо.
— У раскольников. А если он не раскольник?
— А то ты сам не почуял?
— Почуять-то почуял, да не пойму я — ради чего они? Вот говорил — сожигаются. Воли, значит, чужой над собой не хотят. Как и мы. Но мы-то живём всласть, гуляем всласть, как хотим, а они... Только ведь над нами её нет, чужой воли-то, да над ними...