Ванька Каин

И тут он запел самую её любимую, ту, из сруба, которую потом не раз пел одной:

Ты рябинушка, ты кудрявая,
Ты когда взошла, когда выросла,
Ты когда цвела, когда вызрела?
Я весной взошла, летом выросла,
Я зарей цвела, в полдень вызрела.

Дуня вспыхнула, засияла. Вообще-то она умела скрывать свои чувства, но только не когда он пел. Его песни отражались на её лице целиком: кривили болью, туманили тоской, в глазах блестели слёзы, цвели улыбки.

Под тобою, под рябиною,
Что не мак цветёт, не огонь горит,
То горит сердце молодецкое
По душе ли, по красной девице,
Красная девица преставилась.

А её муж в первые мгновения изумлённо, недоумённо таращил глаза, не понимая во хмелю, что это и как делает этот удивительный белозубый хриплоголосый малый, вливая в его душу такую невиданную немыслимую красоту, перемешанную с невозможной болью, печалью и тоской. Нелидов тоже стал кривиться, кусать толстые губы и еле держался, чтоб не зареветь.

Ой вы, ветры, вы тёплые,
Перестаньте дуть, вас не надобно!
Затяните вы, ветры буйные,
Что со той стороны северной,
Вы развейте мать-сыру землю,
Вы раскройте гробову доску.
Вы пустите меня проститеся
И в последний раз поклонитеся.

Слёзы текли по Дуниным щекам, и она не утирала их, ибо ещё раз всем существом своим ощутила, как бесконечно, как пронзительно глубока эта песня, что легла даже в нынешний день и в их судьбу.

Понимала, как не случайно он её спел.

А Нелидов, посидев в полном оцепенении, затем ринулся, задев и сдвинув даже тяжёлый стол, к Ивану, облапил его и восторженно расцеловал:

   — Ну, брат! Ну! Это как же ты так поёшь?!

   — Она заставила, — показал Иван на Дуню.

   — Как она?!

   — Робел на людях петь хрипом-то, а она говорила — хорошо да хорошо. Надо, говорила, петь — вот и стал.

   — Молодец! Ну, молодец! — Великан чмокнул жену в щёку и попросил спеть ещё. Он уже и пьяным-то не выглядел.

А Иван и вовсе всегда трезвел, когда пел.

Из Кремля, Кремля, крепка города,
От дворца, дворца государева,
Что до самой ли Красной площади
Пролегала тут широкая дороженька.
Что по той ли широкой дороженьке
Как ведут казнить добра молодца,
Добра молодца — большого барина,
Что большого барина, атамана стрелецкого,
За измену против царского величества.
Он идёт, молодец, не оступается,
Что и тут царю не покоряется...

Песня была длинная, отец и мать уговаривали молодца пожалеть их, повиниться царю, спасти свою голову, но

Каменеет сердце молодецкое,
Он противится царю, упрямствует... —

и отрубили атаману стрелецкому буйную голову.

За ней спел:

Не шуми ты, мати, зелёная дубровушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати, —

что отвечать завтра на допросе самому царю, с кем он воровал, с кем разбой держал:

Я скажу тебе, надёжа, православный царь,
Всю правду скажу, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Ещё первый мой товарищ — тёмная ночь,
А второй мой товарищ — булатный нож,
А как третий-от товарищ — то мой добрый конь,
А четвёртый мой товарищ — то тутой лук...

Даже хорошо знакомые Дуне песни Иван всякий раз пел хоть немного, но по-разному, а то и просто неузнаваемо, и это зависело то от его настроения или от настроения слушателей, а то даже от погоды; в весёлой песне вдруг звучала грусть, и наоборот. А эти две она вообще никогда прежде не слышала, и пел он их — будто рассказывал, и сам к себе прислушивался с отсутствующими далёкими глазами, словно тоже слышал их впервые. Спросила:

   — Откуда ты берёшь их?

Не ответил, лишь как-то странно-задумчиво посмотрел на неё.

Растроганные, размягчённые молодожёны безмолвно посидели, пождали, не запоёт ли он ещё, но он не запел, и тогда Нелидов осторожно встал, шагнул в середину комнаты и отвесил Ивану низкий благодарственный поклон, коснувшись рукой пола, и сказал, что никуда его не отпустит, что ночевать он будет нынче у них. А уже наползли ясные сумерки, Дуня зажгла две свечи, но и без них было всё приглушённо видно, она стала собирать со стола. Ещё не отойдя от песен, все заворожённо молчали, и туг Иван понял, что пришёл сегодня сюда смотреть, на кого она его променяла, и если бы Нелидов оказался не таким, каким оказался, он бы обязательно что-нибудь учудил, отчубучил, показал бы ей, на что способен, — не отпустил бы. А с этим — пускай!