Викентий Вересаев
Ванька
Рассказ приятеля
Года три назад я работал монтером на одном большом петербургском железоделательном заводе. Как-то вечером, в воскресенье, я возвращался домой с Васильевского острова. Дело было в июне. Поезд пригородной дороги, пыхтя, мчался по тракту вдоль Невы; империал был густо засажен народом; шел громкий, пьяный говор.
– А что, дяденька, в Александровское село доеду я на этой машине? – обратился ко мне мой сосед, толстогубый парень с крепким, загорелым лицом. Он был в пеньковых лаптях и светло-сером зипуне, на голове сидела громадная облезлая меховая шапка. Серою деревнею так от него и несло. Несло, впрочем, и водочкою.
– Доедешь, – ответил я.
– А тебе на которо место? – спросил его сосед по другую сторону, старик сапожник.
– Значит… в Александровское село!
– Я понимаю, что в Александровское… Место-то которое? Какая улица?
– Не знаю я…
– Эх ты тетка Матрена!.. Давно ли в Питере?
– В Питере-то?
– Да, в Питере-то!
– Нонче утром приехал… Значит, в селе Александровском земляк у меня, у него я пристал. А сейчас к дяде ездил на шашнадцатую линию, – у господ кучеряет… Винца, значит, выпили с ним…
– Как же ты теперь домой попадешь, дурья ты голова? Нужно знать, какая улица – раз, как номер дому – два! – поучающе произнес старик.
– Он думал, тут деревня ему, – отозвался из-за спины скамейки фабричный парень. Спросил: «Где тут, братцы, Иван Потапыч живет?» – а ему всякий: «Вон-он!..» Нет, подожди, – эка ты, брат, какой!
– Должен был адрес спросить! – поучал старик.
– Вер-рно! – с удовольствием согласился парень в шапке и тряхнул головой.
– Вот теперь и ищи земляка своего!
– Ты какой губернии-то? «Скопской»? – быстро спросил фабричный.
– Скопской.
– Ну, во-от!.. Скопской, – сразу видно!
Кругом засмеялись. На парня сыпались насмешки. Он потряхивал головой, затягивался цигаркою, самостоятельно сплевывал и с большим удовольствием повторял: «Верно!.. Правильно!..»
– Вот тебе село Александровское, приехали. Слезай, ищи земляка!
Парень торопливо встал и спустился вниз. Слегка пошатываясь, он быстро пошел посреди улицы, потряхивая головою и мягко ступая по мостовой пеньковыми лаптями. На перекрестке неподвижно стоял городовой. Парень снял перед ним шапку, с достоинством тряхнул волосами, надел шапку и гордо зашагал дальше. Вскоре он исчез в сумраке белой ночи…
Дня через два мне дали на заводе нового подручного. Я тогда работал на линии. Передо мною предстал мешковатый парень, в огромных сапожищах и меховой шапке. Это был мой сосед по конке.
Он проработал у меня с неделю. Смех было иметь с ним дело, а иногда прямо невмоготу.
– Иван, подай лестницу!
Иван, глазеющий на мою работу, начинает медленно шевелиться.
– Лестницу?… Ка-акую?
– Да давай скорей лестницу, че-ерт!! «Какую»!..
Иван не торопясь берет лестницу и, ворча, начинает ее прилаживать к стене.
– Сам черт! На-ка!.. Чего орешь?
В нем совсем не было заметно той предупредительной готовности принимать насмешки и ругательства, какую он проявил тогда на конке. Напротив, весь он был пропитан каким-то милым, непоколебимым чувством собственного достоинства, которое совершенно обезоруживало меня.
Пошлешь его на станцию:
– Сбегай, принеси дюжину патронов, да поскорей, пожалуйста!
Иван тяжело пробежит десяток шагов и идет дальше, солидно и убийственно медленно шагая своими сапожищами. Ждешь, ждешь его. Через полчаса является, словно с прогулки.
– Где ты пропадал?
– Где? А ты куда посылал?
– Чертова ты перечница! Пять минут сбегать, а ты полчаса ползешь!.. Квашня!
– Чего орешь-то! – хладнокровно возражает он.
Присели мы с ним как-то покурить.
– Ты бы, Иван, должен бы меня побольше уважать, – сказал я. – Ведь я над тобою выше стою.
– Черта ли мне тебя уважать!.. На-ка! – изумился Иван. И он с любопытством оглядел меня своими круглыми глазами, словно выискивал, – за что же это, собственно, я претендую на его «уважение»?
Необычно было с ним беседовать, – совсем с другой планеты спустился человек. «Жена моя из Подгорья к нам приведена…» Словно о корове рассказывает. Или сообщает, что отец письмо прислал, велит к Ильину дню выслать пять рублей, а то отдерет розгами. Это двадцатилетнего-то мужика… И обо всем рассказывает так, как будто иначе и не может быть.
Через неделю его взяли на станцию. Однажды мой всегдашний подручный загулял, и мне снова дали на день Ивана. Опять явился он в своих сапожищах, медленный и солидный, при взгляде на которого сердце начинает нетерпеливо кипеть.