Сжимая в ладони брусок, Киллиан намыливал волосы, и каюта наполнилась глубоким, дразнящим ароматом с нотками цитрусовых и специй. Эмма хорошо знала его. Это был пьянящий запах «ее» пирата, что обычно смешивался с терпким запахом кожи и соленой морской свежестью.
Ей вдруг до дрожи захотелось запустить пальцы в покрытые пушистой пеной пряди, массируя, поглаживая, пропуская между пальцами…
Ох, Свон, прекрати!
Но остановиться было невозможно. Эмма представила, как сбрасывает заклинание, как подходит ближе, встает на колени позади пирата, как запускает пальцы в его волосы, дразня мягкими, нежными касаниями… Это будет легко. Легко и приятно. Возможно, он вздрогнет от неожиданности, но быстро придет в себя. Он расслабится и поддастся ее ласкам, будет покорно поворачиваться и наклоняться, позволяя ей смыть мыло, а после притянет к себе, не обращая внимания на плеснувшую через край ванны воду… Или же поднимется, встанет во весь рост, мокрый, обнаженный, возбужденный, ухмыльнется своей бесяще сексуальной улыбкой, оценивая ее реакцию на его наготу, бросая ей вызов. А может, ошеломленный, разгоряченный, он вновь неосознанно коснется языком угла губ, и будет следить жарким взглядом за тем, как медленно она скидывает с себя одежду, чтобы присоединиться к нему в ванне.
Эмма заморгала, приходя в себя и отгоняя жаркие образы, разворачивающиеся перед ее внутренним взором.
Было невозможно отрицать то, что больше всего на свете сейчас ей хотелось исполнить то, что предлагала ей разгоряченная фантазия. Но она не посмеет. Было ли это здравомыслием, или трусостью, она сама не знала. Ее разгоряченное тело, ее греховные мысли почти неодолимо влекли ее вперед, к мужчине, который, закончив мыть волосы, теперь смывал с них пену. Но ее разум тихо, но отчетливо шептал, что ей следует быть благоразумной. Что она может дать ему? Тому, кто трагически потерял свою первую любовь. Тому, кто заслужил нечто большее, чем она, со своими стенами, возведенными вокруг разбитой души и покрытого шрамами сердца, со своими страхами, болью, отчаянием. Он заслуживает лучшего.
Но сейчас Эмма почти ненавидела голос своего разума. Ей не хотелось быть благоразумной. Ей хотелось быть отчаянной и безрассудной, хотелось отбросить свои сомнения и страхи и окунуться в его любовь, раствориться в ней… Но она должна быть благоразумной хотя бы ради него. Когда-то она смогла отпустить своего новорожденного сына, понимая, что для него так будет лучше. Сейчас она должна была отпустить Киллиана, дать ему шанс…
Эмма едва слышно вздохнула.
Боже, да кого она обманывает?…
Она пожалела тысячу, десятки тысяч раз, что отдала Генри. Да, в тот момент у нее ничего не было, – ни денег, ни жилья, ни работы, ни какой бы то ни было стабильности, – но у нее был бы Генри, у Генри была бы она, и вместе они бы справились со всем. И, кто знает, не совершает ли она сейчас ту же ошибку, собираясь отпустить человека, когда никто от этого не выиграет?
Разрываясь между желанием подойти, наплевав на все, и желанием исчезнуть, так как искушение становилось почти невыносимым, Эмма, тем не менее, боясь пропустить что-то, во все глаза смотрела, как Киллиан неторопливо намыливает свое тело. Шея, грудь… Он удивительно ловко придержал культей скользкий брусочек, намыливая правую руку, вызвав у Эммы чувство щемящей нежности. Когда же правая рука Киллиана с зажатым в ней мылом скрылась под водой, Эмма вдруг пожалела о том, что ванна не прозрачна.
И когда это в каюте стало так жарко?
Ее кожа была влажной от пара и пота, отсыревшие волосы прилипли ко лбу и шее. Пользуясь тихими плесками воды, Эмма со всей осторожностью расстегнула молнию кожанки, надеясь хоть немного остыть.
Не помогло…
К счастью, с мытьем было покончено. Киллиан убрал мыло назад в мыльницу, и снова, расслабленно съехав в ванне, откинулся затылком на край, закрыв глаза и расслабленно положив руки на бортики. Стараясь игнорировать жар, которому, похоже, было мало ее пылающего лица, и который, казалось, вот-вот готов был прожечь не только белье, но и брюки, Эмма глубоко вздохнула, убеждая себя, что все почти позади. Сейчас Киллиан еще немного понежится в горячей воде, потом поднимется, вытрется приготовленным полотенцем, оденется, начнет выносить мыльную воду, и уж тут-то ей, наконец, удастся сбежать.
Вздох получился несколько разочарованным.
Что ж, пока можно было любоваться тем, как подрагивают сомкнутые ресницы, такие длинные, слипшиеся стрелочками от воды и пара. Тем, какими темными кажутся зачесанные назад мокрые волосы, и тем, как непослушная прядь все же прилипла ко лбу, вызывая в кончиках пальцев зуд и желание прикоснуться. Любоваться чуть приоткрытыми соблазнительными губами, вкус которых Эмма отчетливо помнила, точеной линией челюсти, россыпью родинок на плече. Любоваться перекатом крепких мышц под порозовевшей от тепла, блестящей в свете окон и жаровни влажной кожей. Следить за тем, как медленно, размеренно вздымается его грудь в полусонном дыхании…
Медленно?
Эмма моргнула, неожиданно понимая, что еще несколько минут назад тихое мерное дыхание мужчины стало глубже, тяжелее. Недоумевая, она осторожно подалась вперед, вытягивая шею.
Уснул? Что-то видит во сне? И что теперь, следить, чтобы тот ненароком не ушел под воду?
Словно подтверждая ее мысли, Киллиан чуть нахмурил брови. Выдохнул. Ресницы дрогнули, смыкаясь еще плотнее. Руки, прежде расслабленно лежащие на бортиках ванны, с тихим плеском соскользнули в воду.
Эмма заколебалась, не зная, стоит ли ей как-то пошуметь, чтобы мужчина проснулся, или оставить все как есть. А Киллиан тем временем чуть сильнее запрокинул голову. Сглотнул, – Эмма заворожено проследила за движением кадыка. Правое плечо приподнялось. Колени, выглядывающие над поверхностью мутноватой от мыла воды, раздвинулись немного шире. С губ сорвался негромкий стон. Вода снова тихо плеснула, подчиняясь движению руки.
Пазл сложился. Эмма ошеломленно приоткрыла рот, и тут же закрыла, кусая губу.
Нет-нет-нет! Крюк, не смей! Черт возьми, даже не думай делать это!
Гребаный пират ублажал себя у нее на глазах!
И хотя бортик ванны прикрывал самое… интересное, ошибиться было невозможно. Чувства обрушились на нее, как волна, разбивая вдребезги, но разбиться вот так было приятно. В груди заныло – сладко и тягуче. Кружево бюстгальтера вдруг показалось неприятно грубым для напряженных сосков. Жар растекся внизу живота, и складки половых губ мгновенно отяжелели от прилившей к ним крови. Сжимая бедра, Эмма почувствовала, как от сильного желания становится влажным ее белье. И если прежнее возбуждение казалось Эмме почти невыносимым, то, что она испытывала сейчас, могло свести с ума.
Она стискивала руки в кулаки. Кусала губы. Это было невозможно. Просто невозможно оставаться безучастной, глядя на то, как мужчина ласкает себя.
Даже сквозь гул крови в ушах Эмма все равно слышала тяжелое дыхание Киллиана и тихий плеск воды, потревоженной ритмичными движениями руки, сомкнувшейся на возбужденной плоти.
Нет-нет-нет!
Черт бы его побрал!
Возбуждение растекалось по венам, бушевало в крови, распаляя тело, заглушая и без того притихший шепот разума. Казалось, ее воля слабела с каждым движением его руки, с каждым выдохом, каждым тихим стоном.
Мысли путались.
Он никогда не узнает…
Искушение было слишком велико. Медленно, пытаясь не шуметь, Эмма скользнула ладонью под свитер, чувствуя трепетание мышц живота под разгоряченной кожей. Провела вверх, задирая мягкую ткань, пока восхитительная полнота груди не наполнила ладонь. Твердый сосок хорошо чувствовался сквозь кружево, и Эмма царапнула его ногтями, – сначала едва ощутимо, лишь дразня себя, затем сильнее, жестче. Левая грудь, правая, снова левая… Эмма не могла точно сказать, когда это стало ее привычкой – ласкать себя только правой рукой, но знала точно, почему эта привычка появилась, и чью именно руку она представляла себе в эти моменты.