Борис Шергин
Ваня Датский
Быль архангельская
Рисунки Т. Сергеевой.
Ленинград, «Детская литература». 1991 год.
У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибежища, не в дни нынешние, а в годы прежние, старые, торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В летнюю пору судов у пристани- воды не видно; народу по берегам — что ягоды морошки по белому мху; торговок-пирожниц, бражниц, квасниц — будто звезд на небе. И что тут у баб разговору, что болтовни! А честну вдову Аграфену всех слышней. Она со всем рынком сразу говорит, переговаривается, перешучивается, пересмеивается. Не зря ведь про таких народом замечено: «Губки — фарафорочки, а язычок — болтун». Но Аграфена не только по-нашему и по-аглицки умела любому пришлому мистеру ответ дать, а коли надо — похвалить и осадить.
Дивились люди кругом:
— Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать!
— Э-э, милые! — отвечала Аграфена. — Старые будем — намолчимся, а придёт срок — помрём, тогда и выспимся. У меня ж забота одна: я тружусь, детище своё, сыночка, воспитываю!
И правда, был у Аграфены единственный сын Иванушко. И его все знали, все любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Ещё бы! Не поспеет иное судёнышко, норвежское или английское, или ещё какое, якорь кинуть, а Иванушко тут как тут. Спрашивает: «Поздорову ли шли? Ветер попутен ли был? Может, чего нужно помочь, принести?..» заморские-то моряки улыбаются, его угощают солёными бишками, по-нашему, бисквитами, рассказывают про моря, океаны, заморские страны.
А Иванушко слушает не наслушается: глаза звёздочками горят-светятся, а в груди дыхание перехватывает — вот бы повидать! Вот бы побывать за морями, за долами, в дальних странах!
Потерял покой Иванушко: море ему снится, волна высокая, зелёная мерещится, чуден берег перед глазами стоит.
Не стерпел Иванушко, пусть не время, пусть рано, пришёл к матери, запросился в море.
— Что ты, сыночек, — Аграфена Ивановна ему сказала. — Ты ещё мал. Погодить надо! — А у самой — сердце зашлось: мало того, что сын маленький, так ведь единственный!
Отошёл Иванушко, ничего не сказал. А думка из головы не уходит, мечта сердца не покидает.
Подождал год. А что год? Ему по-прежнему море снится, волна высокая, зелёная мерещится, солёный воздух ноздри щекочет, чуден берег перед глазами стоит.
Подождал год, другой. Не стерпел Иванушко, приступил к матери вплотную:
— Как хочешь, маменька, а благослови в море идти!
Заплакала Аграфена, застонала, как медведица:
— Сыночек мой единственный! Отца твоего у меня море взяло: утонул он с кораблём вместе! Сына — не отдам!
Отошёл Иванушко. Перечить не стал. А про себя подумал: «Коли так, я без благословения убегу!»
Эх, Иванушко, Иванушко, по летам ты молод, по характеру — крут! Не подумал ты о своей матушке, о единственной, о кормилице, о кровиночке, о той, кто любит тебя.
Ну, иной шаг — шаг, а другой — судьба. Присмотрел Ваня корабль датский, покамест тот у выгрузки-погрузке стоял. Заявился к капитану.
— Кэптэн, тэйк эброд! — сказал, а по-русски это значит: «Возьмите меня с собой!»
И надо же, в то плавание, в ту пору не хватало капитану матросов. Да к тому же бойкий паренёк, Ваня, ему понравился. Капитан и скажи:
— Хайд ин зи трум! («Прячься в трюм!»)
Ваня и спрятался в трюме: среди бочек и мешков. Там его разве найдёшь, увидишь?
Покуда из Архангельска не ушли, родной берег из виду не скрылся, Ваня в трюме затаившись сидел.
Так и уплыл Аграфенин сын за море.
Аграфена не удивилась, что сын не пришёл ночевать. Не очень и вторую ночь беспокоилась: «На озёрах с ребятами, поди, рыбу ловит».
А потом?.. Потом горько плакала, на весь рынок голосила:
— Дитятко Иванушко! Ушёл ты за море на поездочку, а судьба решит: не на всю ли жизнь ты ушёл, уплыл.
И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…
Нету горше слёз материнских. Нет причитания жалобнее вдовьего. По утренним зорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала: