А Иванушко — такая ему судьба выпала — за эти годы десять раз сходил кругом света, а к родному берегу — вот незадача! — не пришлось!
В Дании, в дальней стороне, в чужой земле, была у него жена и трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Вспомнил он материнские песни-былины. Видно, скопились старухины слёзы в перелётную тучку и упали дождём на сыновнее сердце. Рассказывал Ваня детям свои сказки, а сам в то время будто материн голос слышал.
Тут по весне напала на Ваню печаль необычная. Идёт Иванушко по набережной и видит: грузится корабль.
Спрашивает:
— Куда походите?
— В Россию, в Архангельск-город.
Забилось сердце у Ванечки: «Маму бы повидать! Жива ли?..»
И тут же порядился-сговорился с капитаном сплавать на Русь и обратно — иначе разве согласится? — в должности матроса.
Жена с плачем собрала Ваню в путь:
— Ох, муженек милый! Как же мы тут с детками жить будем? Ведь узнает тебя мать — останешься ты там…
— Не узнает. И я не скажусь, только издали погляжу. Сердце изныло, истерзалось матушку повидать-посмотреть.
Дует ветер попутный. Шумит седой океан.
Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега.
Вот он и город Архангельск.
На пристанях людно по-прежнему. Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой… Теперь идёт высокий, бородатый. Идёт и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».
Он ещё матери не видит, а уж голос её слышит:
— Булочки мягоньки! По полу катала, по подлавочью валяла!
Люди берут, хвалят. И сын пошёл, купил у матери булочку.
Мать не узнала, не угадала — ещё бы! — борода курчавая, одет не по-русски.
У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьёт с маминой булочкой, на маму смотрит. У самого дума думу побивает:
«Открыться бы!.. Нет, страшно. Ведь без спросу сбежал, по молодости, по упрямству, и не думал, что в слезах одну оставил. А теперь она заплачет, не отпустит, и мне от неё не оторваться. А семья как? Дети малые!»
В последний день Ваня ещё раз у матери булочку купил и, пока Аграфена разбиралась в кошельке, сунул под булку всё, сколько было — двадцать пять рублей!
Так, не признавшись, и уплыл в Данию.
Аграфена вечером стала выручку считать — двадцать пять рублей лишних!
Зашумела на всю пристань:
— Эй, жёнки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, какой разиня заморский!
Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра.
Прошла осень грязная, зима протяжная. Весна явилась разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону.
Опять Иванушко места себе найти не может: «Надо сплавать на Русь, надо маму повидать».
Опять жена плачет.
— Ох, Джон! — Это она так Ваню звала. — Узнает мать — не отпустит.
— Не узнает. Не скажусь ей, только издали погляжу!..
Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельскому городу. Идёт в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:
— Булочки-хвалёночки: сверху подгорели, снизу подопрели!..
Ваня подошёл, купил. Потом в трактире чай пьёт, из окна глядит на маму. И жалко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может быть, и простила, и отпустила… Нет, боязно.
Неделю корабль в порту находился, каждодневно сын у матери булочки покупал, а не признался. В последний день только перед отходом сунул ей в короб всё, сколько было, — пятьдесят рублей — и ушёл в Данию.
Аграфена стала вечером выручку считать — пятьдесят рублей лишних!
Все торговки подивились:
— Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рублей нашла, а сейчас пятьдесят. Что это нам никто не обронит, а тебе в другой раз! Уж не сын ли помогает?
Аграфена руками всплеснула:
— А и верно, сын! Больше некому! — И заплакала. — дитятко моё рожённое, почто же ты не признался!.. Теперь каждому буду, кто из-за моря придёт в руки смотреть.
Снова год минул. Кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти, мамку глядеть.
Плачет жена:
— Ох, муженёк! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на полгода в Америку уходил, как страшусь теперь, когда ты плывёшь одним глазом на мать взглянуть.
Дует весёлый ветер, свистят в снастях Иванова корабля.
