— Ну, что Саша поделывает? — спросил Тамарин.
— Растолстел ужасно, а все первый мазурист.
— Ну а К.? Урод по-прежнему?
— Еще хуже, он сходил с ума прошедшей весной, и у него остался вид помешанного… уморителен!
— А брат его Василий? Этот, надеюсь не сошел: ему не с чего.
— Напротив, душа моя! Представь странность: этот нашел на ум.
— На чей же это? Разве занял у кого-нибудь: ему ведь не привыкать делать долги.
— Нет, ему Москва дала ум напрокат! Вот как это было: приезжаю я в Москву нынешней зимой, вообрази мое удивление, меня все спрашивают: «Что Базиль К***? знаете вы Базиля К***? вот умный молодой человек! вот злой язык!» Я отвечаю, что знаю одного, да полно, про него ли вы спрашиваете? «Базиль К***, которого сестра за Иваном В***». — «Точно так. Только его мы знаем за дурака; разве поумнел в отпуску». Все мне возражают: какой он дурак! Помилуйте, он был здесь проездом и на балу у В*** очень зло сострил над одним известным дураком. Что ж оказывается? Он повторил bon-mot, которое было сказано о нем же несколько лет назад тобой, или мной, или кем-то из умных людей. И вот как делается репутация! Стоит ли после этого быть умным!
— Мой милый, давно известно, что дуракам счастье. Кстати о дураках: что барон? Ты его видел в Петербурге?
— Как же, дня за три до отъезда я его встретил на вечере у N. Там я узнал, что ты живешь здесь.
— А! Разве еще обо мне говорят в Петербурге?
— Очень мало. Разве иногда вспоминают твои bons-mots, анекдоты, или последнюю твою историю, которая наделала много шуму. Именно о тебе и вспомнили по случаю возвращения баронессы. Говорят, что она сюда нарочно приезжала для тебя и что у вас снова что-то вышло. Правда?
— Вздор! Мы с ней встретились нечаянно. А ее ты видел?
— На этом же самом вечере. Она была чрезвычайно интересна, но холодна как мрамор. Верно, тебе мы этим обязаны. В доброе старое время наша любовь жгла, Тамарин, а теперь, видно, только морозит.
— В таком случае оставайся верным шампанскому, тогда твоя любовь будет очень хорошо пристроена.
— Как твоя у Вареньки… так кажется?
Это имя было так неожиданно брошено в разговор, что сон, который начинал было клонить меня, мигом прошел; я думаю, что даже я повернулся на диване, потому что Сергей Петрович оборотился и посмотрел на меня; но я закрыл глаза и притворился спящим. Князь тоже взглянул на меня.
— Qui est ce butor? — спросил он вполголоса.
Я тогда не понял этого слова и только после в лексиконе у детей нашел его не совсем выгодное значение.
— C'est notre voisin, — отвечал Тамарин, — un bon-homme accompli; он спит, — прибавил он.
— Я думал, не родственник ли он твоей Вареньки.
— Нет, но он друг дома.
— То есть в связи со старухой?
— Помилуй: ей шестьдесят лет.
— Что ж, душа моя, всяко бывает, Ninon например…
— Ну, она не Ninon, a Мавра Савишна; однако скажи, пожалуйста, Островский, кто тебе говорил о Вареньке?
— Ara! Верно, я попал прямо в цель. Ты, который вечно восставал против друзей, говори же теперь, что они эгоисты и заняты только собою!
— Да, если нельзя сделать сплетни или распустить клевету на чей-нибудь счет.
— Тамарин, ты неисправим!
— Я это говорю не на твой счет, душа моя: ты еще никому не успел рассказать про меня; но я бы желал знать того друга, который тебе рассказывал?
— Мне говорила баронесса. Она тебе велела кланяться и пожелать успеха у Вареньки. Больше я не успел и расспросить. Скажи же, пожалуйста, она замужняя или вдовушка?
— Ни то, ни другое: она еще девочка.
— Девочка! — воскликнул Островский с ужасом. — Это до такой степени непростительно, что я налагаю на тебя бутылку шампанского штрафа.
Сергей Петрович позвонил, велел взять пустую бутылку и подать новую. Когда бутылка была переменена и лакей вышел, князь выпил стакан и продолжал.