На следующее утро она поднялась задолго до горна и на заранее облюбованной полянке собрала красивый букет полевых цветов…
— Значит, не забыла бабушку, — принимая цветы, улыбнулась Ульяна Гавриловна. — Спасибо, родная.
Она сидела в своем любимом и единственном в комнате кресле с потертой обивкой на подлокотниках.
Дышала Ульяна Гавриловна часто и тяжело.
— Что с тобой? — тревожно спросила Варенька, прижимая ее припухнувшую руку к своей щеке.
— Воздуха что-то не хватает, — пояснила бабушка и попросила: — Ты уж сама поставь цветы в воду, а то я как начну двигаться, так совсем задохнусь.
Она хотела сказать что-то еще, но сразу не смогла это сделать. Ей нужно было отдышаться.
Вареньку это очень испугало. Под предлогом набрать воды для цветов она поспешила на кухню.
— Что с бабушкой? — не скрывая волнения, обратилась она к находившейся там Елизавете Васильевне.
— Сама видишь, не маленькая, — грустно ответила она. — Когда сердце сдает, тут все может случиться. Я уж было собралась тебя вызвать. Матери твоей написала, поторопись, мол, Екатерина Ивановна…
Варенька ткнулась лицом в ладони и заплакала.
— Ну, это уж зря, — пыталась успокоить ее Елизавета Васильевна. — Сколько на свете людей с больными сердцами, а ничего, живут…
Бабушка умерла под утро.
VII
Екатерина Ивановна приехала в день похорон.
Смерть бабушки так потрясла Вареньку, что к приезду матери она отнеслась почти безразлично.
— Отвыкла, — заключила Елизавета Васильевна. — И то сказать, почти восемь лет не виделись.
Екатерина Ивановна старалась приласкать дочку, но, не зная ее, делала это неловко, и потому казалось — неискренне. Самые задушевные, от сердца идущие слова звучали неубедительно и, главное, фальшиво. Девочку это оскорбляло, она чуждалась матери и старалась находиться подальше от нее. К тому же на второй день после приезда выяснилось, что мать не собирается взять дочку к себе.
— Как это? — удивилась Елизавета Васильевна. Куда ж ей теперь?
— Ума не приложу, — сжимая пальцами виски, говорила Екатерина Ивановна.
За те годы, что отсутствовала в городе, она заметно похорошела. Черное, с глухим воротом, отлично скроенное платье, надетое по случаю траура, ей очень шло. Оно выгодно подчеркивало стройную фигуру, удачно оттеняло нежную белизну лица. Темные волосы, гладко расчесанные на прямой пробор, были собраны на затылке в плотный узел. Говорила она негромко, двигалась неторопливо. Во всей манере держать себя чувствовалось что-то схожее с самолюбованием, присущим людям, твердо уверенным в своем внешнем совершенстве. Запоминались глаза. Большие, карие, не в меру спокойные. Они оставались холодными даже тогда, когда Екатерина Ивановна улыбалась, только немного приспускались длинные ресницы, словно для того, чтобы скрыть от постороннего взгляда глубоко затаенную грусть.
Наблюдательная Елизавета Васильевна вначале подумала, что это связано со смертью матери, но потом поняла: «Нет, тут печаль давняя. Красотой своей кичишься, а, видать, живешь-то ты невесело».
Продолжая разговор о Вареньке, она посоветовала:
— Если тебе нельзя взять ее к себе, определи в детский дом. Государство воспитает.
Отрицательно качнув головой, Екатерина Ивановна вздохнула.
— Это невозможно. Мой муж — известный композитор. О нем в газетах пишут, его произведения передают по радио. Вы представляете, что будет, если узнают, что дочь его жены воспитывается в детском доме? Нет, нет, Геннадий Ксенофонтович на это не пойдет.
Елизавета Васильевна уже знала, что так зовут второго мужа Екатерины Ивановны.
— Тогда напиши отцу, — сказала она.
— Александру? Бесполезно. У него своя семья, два сына.
— Там, где двое, найдется место и третьему. Сейчас многие берут детей на воспитание, а тут родная…
— В этом вся и беда.
— Беда? — Елизавета Васильевна недовольно поджала губы. — Выходит, Вареньке при живых родителях хуже, чем круглой сироте. Не было бы вас, заботу о девочке приняло бы на себя государство, человека из нее сделало бы. А теперь что будет?..
И Елизавета Васильевна пристальнее всматривалась в красивые, но печальные глаза своей собеседницы.
«Что-то не ладно у тебя, — догадывалась умудренная большим жизненным опытом ткачиха. — О своих детях матери не так пекутся».
Елизавета Васильевна судила по себе. Овдовела она рано, но сумела вырастить трех сыновей, которыми очень гордилась. Жили они в разных концах страны, имели свои семьи. Старший работал на уральском заводе, средний учительствовал на севере, а младший был партийным работником на Кубани. Все трое помогали матери и настойчиво просили, чтобы она переехала к ним на постоянное жительство. Сыновья и их жены старательно соблазняли отдельной комнатой и внуками, угощением и заботой, трудом и отдыхом. В общем, выбор представлялся большой и разнообразный. Елизавета Васильевна каждый год гостила у одного из сыновей, но от предложения навсегда остаться мягко отговаривалась: