— Чем же она объясняет поведение Вареньки?
— Ее трудным характером.
— Характером? — Анастасия Михайловна задумалась. — Нет, здесь что-то другое.
— Я тоже так думаю, — согласилась Нина Алексеевна. — В беседе Амелина всегда подчеркивает, что чужого ребенка очень трудно воспитывать.
— Если взялась, какая разница — свой или чужой? — пожала плечами Анастасия Михайловна. — За всех мы в ответе. Вы ведь знаете, Люся тоже… неродная мне.
Да, Нина Алексеевна это знала…
…Шел тяжелый 1942 год. Из осажденного врагами Ленинграда — через полыньи на катерах, а дальше по непрерывно обстреливаемой гитлеровцами Ладожской ледовой «трассе жизни» — один за другим следовали эшелоны автомашин с ребятами.
С одним из них покинула родной город и Люся.
Бешено мчится автомашина. Вокруг рвутся снаряды — ближе, дальше. Все грохочет, содрогается. Водяные столбы взмывают вверх и оттуда со страшным шумом рушатся. Лед колется и дыбится. Кажется, само небо обрывается.
Девочке страшно. Она жмется к перепуганным подружкам, хочет позвать маму.
Но мамы нет здесь. Она осталась дома, какая-то странная, непохожая, холодная. Она даже не шевельнулась на кровати, где лежала, когда незнакомые тети в серых солдатских шинелях пришли в комнату, чтобы увести с собой ее горько рыдающую дочурку. Ни одного слова не проронила на прощание.
А машина несется дальше. За ней неотступно следуют другие. Начался самый опасный участок дороги. На счету каждый метр, каждая доля секунды.
Но вот и берег. Недалеко лесок. Машины торопятся укрыться в нем. Однако поздно: в воздухе ревут фашистские стервятники с хищно изогнутыми крестами на крыльях.
Они строчат из пулеметов, сбрасывают бомбы на колонну грузовиков, в кузовах которых плачут беззащитные, беспомощные малыши.
Сотрясая воздух, грохнул взрыв. Раненная осколком в правую ручонку, Люся свалилась в снег и потеряла сознание.
Очнулась она в больнице. В палате тихо, бело и чисто, пахнет лекарствами. На стеклах больших, светлых окон наклеены полосы бумаги. Раненая, больная, ослабевшая от длительной голодовки девочка хотела подняться — и не смогла. К ней поспешила сиделка в белом халате.
— Проснулась? Молодец, — ласково улыбнулась она. — Но только ты лежи, вставать тебе нельзя.
Люся обвела беспокойным взглядом комнату, в которой стояло еще несколько кроватей, на них лежали незнакомые женщины, и уставилась на полуоткрытую дверь.
— Ты чего? — спросила сиделка. — Хочешь кушать?
— Мама, — пробормотала девочка, не отрывая взгляда от двери.
— Мамы там нет, она осталась в Ленинграде, — как можно мягче произнесла сиделка.
Люся сердито посмотрела ей в лицо и отвернулась. Так продолжала она лежать и потом, безучастная ко всему, что происходило в палате, не жалуясь на боль, не отвечая на вопросы врача. Голода она уже не ощущала и потому от пищи отказывалась, но пила часто и много. Пользуясь этим, вместо воды ей давали питательные бульоны, но силы ребенка быстро иссякали, девочка будто угасала. Все чаще и чаще она впадала в полузабытье.
В один из этих решающих для Люси дней, выполняя обязанности депутата городского Совета, в больницу пришла Анастасия Михайловна Гаврилова. Она побывала во многих палатах, зашла и в ту комнату, где лежала Люся.
Увидев Анастасию Михайловну, девочка заволновалась. Округлившиеся, глубоко запавшие глазенки беспокойно заметались. На бледном личике вспыхнули розовато-желтые пятна. Она рванулась, чтобы оторвать голову от подушки, но только слабо застонала.
— Безнадежная, — негромко пояснила сиделка.
— Да, — подтвердила женщина-врач. — Из Ленинграда. К нам ее с поезда доставили, боялись, не довезут до места назначения. Но, к сожалению, и нам ничего не удалось сделать.
Анастасия Михайловна почти не слышала их слов. Она не могла оторвать взгляда от глаз девочки. В них было недоумение, испуг, сомнение и как будто радость, неуверенная, трепетная.
Возбуждение, охватившее ребенка, удивило врача.
— Что с ней? — озабоченно произнесла она и спросила Анастасию Михайловну: — Девочка никогда не видела вас раньше?
— Нет, — тихо ответила она. Но добрым, отзывчивым сердцем женщина уже поняла умирающего ребенка. Она вдруг решительно подошла к кроватке и, нагнувшись, шепнула:
— Я твоя мама.
Девочка встрепенулась, обхватила здоровой ручонкой шею Анастасии Михайловны и прижалась к ней худеньким, будто лишенным веса тельцем.