Она сама отлично понимала, что случилось самое страшное в ее положении. Она ревновала своего мужа к его первой жене, и поводом к этому послужила Варенька. Порой ей казалось, что он ласков с дочкой только потому, что она похожа на свою мать. Те же волосы, глаза, губы, нос… Татьяна Дмитриевна в первые недели знакомства с Заречным мельком видела у него фотографию, на которой он был снят с женой и дочкой, и еще тогда подумала: «Какая красивая женщина!»
«Что, если он в душе раскаивается в том, что разошелся с ней? — мучилась теперь она. — Конечно, он не скажет. Но что у него на сердце?» — И, уже вкладывая иной смысл в слова, она сквозь слезы продолжала твердить:
— Я не могу! Я не могу!
После этого вечера супруги несколько дней не разговаривали. Александр Константинович крепился и упорствовал. Всегда энергичный и рассудительный, он не находил нужного решения. Ему казалось: без жертв не обойтись, причем представлялся только один возможный выход — Варенька должна уехать! И, чтобы в дом вернулся покой, Заречный уступил.
Разговор с дочкой состоялся в тот самый день, когда она принесла домой грамоту, которой ее наградили за успешное выступление в летнем концерте детской художественной самодеятельности.
Александр Константинович начал беседу осторожно, исподволь, но, как только дошел до главного, Варенька сразу категорически заявила:
— Я никуда не поеду. Мне здесь хорошо. Я не хочу обратно к тете Лине.
— Ты можешь поехать к маме, — продолжал отец.
— И к маме не хочу.
— Но это нехорошо, она может обидеться.
— И пусть. Я не поеду к ней. Я не поеду, — зарыдала девочка.
Но ехать все же пришлось.
Спустя неделю Александр Константинович нашел знакомого, который направлялся в командировку в тот город, где жила Екатерина Ивановна, и попросил его присмотреть в дороге за Варенькой.
XVI
Неожиданно прибывшую Вареньку Екатерина Ивановна встретила со слезами радости на глазах.
— Доченька дорогая моя, приехала, — обнимая, прошептала она.
За последние годы Екатерина Ивановна похудела, подурнела, на лице появились морщины, под глазами мешки, как у людей, которым приходится часто плакать.
— Большая какая выросла, совсем не узнать, — любуясь дочкой, восторгалась она. — И нарядная…
— Это все мне папа купил, — похвалилась Варенька и указала на два больших чемодана: — У меня есть еще платья, и пальто, и ботинки. Папа у нас очень хороший. Правда, мамочка?
— Мы давно с ним не виделись, — уклонилась от ответа мать и прислушалась к звукам рояля, которые доносились из соседней комнаты.
— А почему вы давно не виделись?
— Когда вырастешь, сама узнаешь.
— Ему не хотелось, чтобы я уезжала, но он сказал: ты обидишься, если я не приеду к тебе. — Александру Константиновичу удалось убедить в этом дочь. — У меня есть его карточка. Хочешь, покажу? — спросила она и, не дожидаясь ответа, достала из кармана фотокарточку.
Екатерина Ивановна, прикусив нижнюю губу, с грустью посмотрела на фотографию и тут же вернула ее дочке.
— Спрячь подальше, — приказала она и снова покосилась на дверь, из-за которой доносилась нестройная музыка. — Здесь у тебя другой отец.
— Я это только тебе показала, чтобы ты знала, какой у нас есть хороший папа, — понимающе кивнула головой девочка.
Мать вздохнула и усадила дочку в кресло, обтянутое бордовым плюшем.
— Посиди минутку здесь, только, пожалуйста, не шуми.
— Хорошо, — охотно согласилась дочка.
Геннадий Ксенофонтович, бледный худощавый мужчина с гладко выбритым подбородком и очень редкими, но аккуратно расчесанными светло-русыми волосами, производил неприятное впечатление сухого, замкнутого человека. Сидя за роялем, он нажимал клавиши пальцами левой руки, а правой записывал ноты на лист бумаги.
Когда за его спиной осторожно приоткрылась дверь и на пороге остановилась Екатерина Ивановна, он не оглянулся.
— Сколько раз просить, чтобы меня не беспокоили, когда я работаю, — совершенно ровным и бесстрастным голосом произнес он, продолжая записывать ноты.
— Знаю, — делая небольшой шаг вперед, виновато проговорила Екатерина Ивановна, — но там… Варенька приехала.
— Варенька? Что-то не помню. Кто такая? Из филармонии?
— Моя дочь, — несмело и еще тише пояснила Екатерина Ивановна.
Ни один мускул не дрогнул на холодном лице Геннадия Ксенофонтовича. Он спокойно отложил карандаш, проиграл несколько тактов и, собираясь опять что-то записать, безразлично сказал: