О бесследно исчезнувшей дочери старик говорил очень редко, причем никогда не осуждал ее.
— Жизнь такая, — беспомощно разводил он руками и высоко поднимал свои худые, угловатые плечи.
Вообще, о чем бы старый сапожник ни рассуждал, разговор его всегда сводился к вопросу о жизни. При этом вид у старика становился такой, будто он понял, что его кто-то в жизни здорово обманул, но дед не успел еще найти виновного и потому не знал, с кого спросить.
К восьми годам Ленька бойко владел шилом, дратвой, молотком, подметки приколачивал не хуже самого деда. Почуяв во внуке надежного помощника, старик теперь напивался с утра. Но дрался только поздним вечером, когда усталый Ленька едва добирался до брошенного в углу половичка, служившего постелью.
В редкие часы просветления дед садился рядом с Ленькой за верстак и, словно соскучившись по работе, трудился с каким-то ненасытным упорством. Но скоро он сердито отбрасывал молоток в сторону и долго глядел на внука своими маленькими, бесцветными, постоянно слезящимися глазами.
— Как жить будешь? А? — тяжело переводя дыхание, спрашивал он. — Теперь вон в грамоту ударились. Тебе бы ее. А?.. Вот смотри. — Он брал нож и острым концом старательно выцарапывал на куске кожи корявые, пляшущие во все стороны буквы. — Вот это есть аз — в грамоту лаз. Это буки — букашки, это — веди — таракашки, глаголь — кочерыжки, добро — о двух ножках…
На этом знание дедом азбуки кончалось. Не то сельский пономарь, когда-то учивший его, не все рассказал, не то дед с годами забыл.
И все же Ленька запомнил эти буквы. С огромной радостью он узнал их на длинной железной вывеске, которая красовалась над торговым домом «Бобрыщев и К°», куда дед обращался за товаром.
— Букашки, — довольный своим открытием, улыбнулся Ленька стоявшему напротив дома усатому городовому. — И даже две!
— Я тебе дам — букашки, — пригрозил усач и больно хлопнул Леньку по затылку. — Пошел вон!..
Запомнилось Леньке одно февральское утро.
Во дворе большими сугробами лежал снег, но высоко поднявшееся над крышами солнце светило так ярко, что глазам было больно смотреть. Морозило крепко, однако в воздухе чувствовалось приближение весны, пахло землей и деревьями. С колоколен несся ликующий трезвон. По улицам ходили толпы народа с красными флагами и пели очень красивые, но незнакомые Леньке песни.
— Эх, жизнь, — вздыхал мрачный дед и безжалостно теребил свою жиденькую, седую бороденку, — всегда ты мимо ртов наших. Ишь, царя скинули! А мне какая от того корысть? Бог высоко, царь далеко — все меня не касаемо. А вот к Бобрыщеву Мефодию Капитоновичу мне не миновать идти с поклоном. Отпустит кровопивец мой товару в кредит — будем жить, откажет — ложись и подыхай. Вот она жизнь где!..
Октябрьскую революцию старик воспринял враждебно. Торговый дом «Бобрыщев и К°» закрылся, хозяин поспешно уехал из города. Теперь не к кому было идти с просьбой отпустить товар в кредит под проценты.
— Всему конец, — беспомощно жаловался он внуку и всхлипывал: — Как жить будешь? А?
В середине лета дед умер.
С его смертью и без того редкие заказы на ремонт обуви совсем прекратились. Заказчики перешли к более солидным мастерам. Чтобы не умереть с голоду, Ленька зачастил на железнодорожную станцию, где иногда удавалось выпросить у проезжающих солдат кусок хлеба.
Однажды, когда особенно не везло и в желудке, кроме нескольких кружек воды, ничего не было, голодного и злого Леньку случайно задел локтем проходивший по перрону моряк.
— Чего пихаешься? — неожиданно для себя взъярился Ленька.
Широкоплечий, стройный матрос с лицом, чуть тронутым оспой, остановился.
— Ишь, задира! — добродушно улыбнулся он и, немного сдвинув назад бескозырку, мягко добавил: — Ну извини, браток.
Ленька сконфузился. Первый раз в жизни перед ним извинялись. Да еще кто? Сильный, здоровый матрос с маузером в деревянной кобуре. Чтобы как-то скрыть свое состояние, мальчик отвернулся и невнятно пробормотал:
— Ладно уж.
Моряк засмеялся и широко растопыренными пальцами взъерошил давно не стриженные и не мытые Ленькины космы.
Почуяв в этом жесте никогда еще не испытанную мужскую ласку, мальчик вдруг доверчиво прильнул всем своим худеньким телом к бедру моряка и вскинул к его лицу взгляд, полный немой признательности.
— Что, брат, худо? — Ладонь матроса соскользнула с головы на Ленькины лопатки.
Вместо ответа, заметив на бескозырке знакомую букву, Ленька обрадованно произнес:
— Аз.