Она долго и печально смотрела на него, не говоря ни слова. Наконец губы зашевелились, на них показалась слабая улыбка:
— Я понимаю, ты хочешь утешить меня. Но перед ликом смерти давай и в последний раз будем честными друг перед другом, ведь ты всегда смотрел правде в глаза?
Он молчал, не зная, что возразить. В нем теплилась надежда, и он не хотел с ней расставаться, потому что не мог представить себя без нее, своей Жанны, как не допускал и чудовищной мысли о том, что ее вскоре не станет.
Она понимала состояние его души и не хотела разрушать иллюзии, которые он рисовал в своем воображении, но чувствуя приближение смертного часа, не могла лгать, потому что лучше других знала, что ее организм уже сдался. Ее плоть уже почти умерла, осталась лишь душа. Единственное, чего она не понимала — почему так скоро? А она рассчитывала протянуть до осени, а потом уехать в горы. Значит, врачи обманули ее.
— Нет, Франсуа, со мной все кончено, — тихо произнесла она. — Вопрос только в том, когда?.. Через несколько дней… или часов?..
Она попыталась вздохнуть и при этом так забилась в кашле, что смотреть и слушать это не было никаких сил. Ее дочурка плакала, гугеноты, стоя в дверях, утирали слезы. Когда кашель утих, Жанна снова проговорила:
— Ну, что же вы, давайте ваш флакон… Быть может, он поможет мне дождаться сына.
Через несколько минут Жанна уснула. Флакон с солью выпал из руки и покатился по полу. Его подняли и поставили на столик.
Все вышли. У постели остались только врачи, дочь, Лесдигьер, Шомберг и Рене.
Миланец неожиданно тронул Лесдигьера за плечо:
— Можете показать мне платье, которое было на королеве и тот вечер?
Лесдигьер открыл шкаф.
Рене подошел.
— Вот оно.
Рене снял его с вешалки и сразу же устремил взгляд на воротник. Наклонил голову, несколько раз обнюхал, постоял в задумчивости. Потом вытащил из кармана куртки маленький флакон с бесцветной жидкостью, открыл его и побрызгал. Через несколько секунд в тех местах, куда попала жидкость, появились бледно-зеленые пятна.
Рене сокрушенно покачал головой; его взгляд встретился с глазами Лесдигьера.
— Она все-таки убила ее, — прошептал парфюмер. — Противоядие уже бессильно. — И добавил мгновение спустя, отвернувшись в сторону: — Теперь я не удивлюсь, если выяснится, что на ладони герцогини де Монморанси нет никакой царапины.
Когда он повстречал ее некоторое время спустя в Лувре и спросил об этом, она удивленно воззрилась на него:
— С чего вы это взяли, мэтр Рене? Я уже дней десять как никуда не выезжала.
Под покровом ночи Рене еще раз пришел в дом Конде. На лице его снова была маска.
В покоях, где лежала Жанна Д'Альбре, стояла гробовая тишина. Все здесь было синим: одеяло, подушки, полог, подхваченный ремешками внизу, обои на стенах, ковры на полу, стулья, обитые синим венецианским сукном, и даже белый потолок казался голубым. Вся разница была только в насыщенности тонов — одно ярче, другое бледнее. Лунный свет, отливающий голубизной и падающий из окна, еще больше усиливал впечатление мрачности и обреченности, возникающее у каждого, кто бы здесь ни появился.
Рене вошел и остановился на пороге.
Все повернули к нему головы. Никто не проронил ни слова. Миланец подошел и взглянул на подушки. На них покоилось бледное лицо Жанны Д'Альбре, отливающее синевой. Свет от двух маленьких канделябров, стоящих на витых подставках в разных углах комнаты, бросал неверные зловещие блики на это лицо.
Рене стоял не шевелясь. Он знал, что еще рано, и что сейчас больная только спит. Он посмотрел на ее неподвижные руки, лежащие поверх голубого атласа, и ему показалось, что они тоже голубые и настолько слились с одеялом, что их будто бы и не было вовсе, а лишь только пустые белые рукава ночного халата, который кто-то в забывчивости оставил на постели.
Неслышно ступая по синему ковру, подошел Амбруаз Паре и молча, протянул флакончик с нюхательной солью. И Рене все понял. В этой комнате уже витала смерть, во всем ощущалось ее дыхание. Она стояла у изголовья Жанны и терпеливо ждала своего часа.
— Ее дни сочтены, — чуть слышно проговорил Паре. — Легкие медленно умирают, унося в могилу и свою хозяйку. Она уже почти не дышит, но жизнь еще теплится в ней. Я дал ей питье. Оно продлит ее страдания лишь на несколько дней, не больше.
Они помолчали. Паре обернулся, посмотрел на полог, безжизненно и равнодушно висевший по обе стороны витых голубых колонн, перевел взгляд на Жанну, мертвенно-бледное лицо которой покоилось на голубых подушках с бахромой по краям, и тихо произнес: