Мы выиграли 3:1. Многие мне пожали руку. Катц глядел в сторону, это я заметил. Потом прибежал Доубек с букетом.
— За бессмертные заслуги в первенстве мира, — произнес он и подал мне букет, хотя в руке у него ничего не было… Доубек — комик… В букете выделялась та самая великолепно развернувшаяся, прекрасная роза.
Потом мы пошли.
Все было очень неясно и туманно.
Мы шли по длинной, круто спускавшейся аллее, усыпанной опавшими листьями.
Он шел с Минеком и Букой на шаг передо мной, хромал. Перед ними шел Тиефтрунк с кем-то, дымя сигаретой, в одном месте он дважды что-то пнул ногой — то, что лежало у дороги в листьях. Грунд шел с Катцем я еще с другими ребятами сразу за мной, он много говорил.
— Ты не виноват, — сказал он мне, когда мы подошли к месту, где Тиефтрунк что-то пнул ногой, — ты не мог даже помочь ему уйти с поля, когда это сделали они. Тот пан в золотых очках, наверное, доктор. Тот другой, бледный с проседью, в шляпе, может, бывший судья. Он все время на тебя смотрел.
Внизу между деревьями мелькнула горящая сигарета во рту у Тиефтрунка, а когда Брахтл с Минеком и Букой подошли к тому месту, начался мелкий дождь. Мелкий серебряный дождь из туч на западе неба, тучи сгущались, видно, собиралась буря. Потом над нами, в мелком серебряном дожде, пролетело десять больших темных бомбардировщиков. Они летели над нами так низко, что казалось, вот-вот они врежутся в вершины деревьев или заденут за ветки. На их крыльях можно было ясно увидеть трехцветные круги — конечно, ведь была мобилизация. Потом мы вышли на большую мощеную улицу с автомобилями и трамваями, и мне показалось, будто Брахтл сел с Минеком в трамвай, который как раз отходил остановки и был страшно переполнен — наверное, кончилось кино и народ разъезжался по домам. Бука помахал нам возле остановки и исчез за грузовой машиной, которая догоняла трамвай. От туч, которые быстро сгущались, над улицей разливался какой-то желтоватый мрак.
Когда я пришел домой и вошел в столовую, единственную комнату, где горел свет, мама и Руженка, которые сидели там со сложенными на коленях руками и пустым взглядом, почему-то вдруг испугались. Ради бога, что случилось, воскликнули они, когда я вошел, что случилось, ты плачешь? Я сказал, что это не слезы, а дождь — внизу под Кржижовым холмом шел дождь. Что у меня, наверное, температура. А потом и я воскликнул — чего, мол, они испугались, что произошло? Тут только я заметил, что включено радио, что в кресле возле зеркала и рядом с буфетом, на котором стояла чашка кофе и рюмка, сидит наш гость, приходивший днем. Я удивленно глянул на него, он привстал и поклонился, я тоже поклонился и свалился на стул.
— Что происходит,— спросила Руженка,— дали отбой?
— Уже никто не будет воевать, — сказала мать,— отменили затемнение, сирены и мобилизацию.
— Гитлер занимает Судеты без войны, — сказал гость и пошевелил рукой, будто делал невидимый мазок кистью.
— Без войны?! — вскрикнул я. — Гитлер занимает Судеты? Без войны?
— Без единого выстрела и капли крови, — улыбнулся гость, — то есть мирно, без кровопролития…
Я вытаращил на него глаза — он походил на художника, хотя на нем не было шейного платка или банта, он не держал в руках кисти, но мог бы ее держать. Я видел его очень неясно и неопределенно, так же как маму и Руженку, которые сейчас стояли надо мной — наверное, мерили мне температуру. Но на долю секунды раньше, чем я мог на него посмотреть поспокойнее, в столовой наступила невероятная тишина, в которой как бы погасла сверкавшая над столом люстра, а еще раньше, чем это случилось, наверное еще на долю секунды прежде, чем Руженка вскрикнула, что дали отбой, а мама сказала, что отменили мобилизацию и войны не будет, а гость произнес: «Без единого выстрела, и без капли крови… то есть мирно…» явилась мне жгучая красная распустившаяся роза.
Случилось что-то невероятно плохое.
22
Паня Гронова сидела в кухне у окна, за которым была темнота, какая бывает обычно октябрьским вечером. Грон стоял в углу, держал трубку домашнего телефона и кого-то слушал — было ясно, кого. Над столом горела зеленая лампа. Когда мы вошли, пани Гронова встала, подбежала к печке, взяла стоявшую там у сундука деревянную плаху и вынесла ее в комнату. Когда она возвратилась обратно в кухню, то предложила нам стулья и сказала: