После минутной паузы, во время которой Руженка все же воскресла, дворник и его пани встали, а дворник сказал:
— Так, пан президент уехал в Лондон, и, если будет война, много людей погибнет. Закрой этот шкаф, пожалуйста, — повернулся он к жене, — он опять открывается, придется завтра купить смазку. Можете идти домой,— он погасил сигарету и повернулся к нам, — уже поздно...
— Скажите, пожалуйста, — еще раз крикнула Руженка в дверях, и голос ее дрожал, — это был такой фильм, или стихи, или роман…
— Стихи или роман! — засмеялся дворник. — Что это вам приходит в голову? Я ведь вам сказал, что это правда. Только никто об этом не знает, это так, даже полиция, только отец вездесущий, свет вечной правды… Да-да, — кивнул он мне, — чтобы быть точным, полиция знает, но все это только предположение — ничего больше… Желаю вам сладкого сна, и приходите еще к нам, а мне нужно проверить лестницу.
Когда мы притащились в свою квартиру, Руженка тут же исчезла в кухне, а я вдруг очутился в столовой — там горела люстра. В передней я слышал шаги, снимали с вешалки кожанку и щелкнули двери на лестницу. Руженка влетела в столовую, и мы оба бросились к окну.
В свете фонаря мы видели, как перед нашим окном отъезжал большой черный автомобиль, а на противоположном тротуаре возле лавки Коцоурковой вдоль дома ходили две фигуры. Потом я услышал бренчанье в соседней комнате, я посмотрел на Руженку, она, вероятно, не слышала. Потом я посмотрел в зеркало и повернулся. У меня было ощущение, что в квартире есть еще кто-то…
23
В час мы кончаем учиться, а в три часа мы — там. Там, возле больших удивительных ворот, куда сегодня съезжается, как говорят, весь город. И хотя сейчас три часа дня и целый город съезжается к большим удивительным воротам, небо серое, тусклое, наполненное влагой, будто глаза какого-то загадочного старца, который смотрит с невероятной высоты и ему хочется плакать, но он пока за тучами и звездами пересиливает себя и терпит. Воздух такой же серый, тусклый и влажный, словно день угасал, кончался и наступал вечер. И земля под ногами вязкая, будто в ней закопан магнит.
На Брахтле черное зимнее пальто с поясом, на шее шерстяной шарф, руки в карманах, а на голове ничего. И хотя сегодня, как всегда, волосы падают ему на глаза, совсем не похоже, что он только что дрался или лазил по деревьям — сегодня не было такого впечатления. На Минеке светло-серое пальто, темно-синий шарф и берет. Руки у него в карманах, как у Брахтла, голова опущена, он выглядит как овечка, которая идет пастись, сегодня он еще тише, чем всегда. У меня на пальто светло-серый каракулевый воротник, шарфа нет и на голове ничего нет, как у Брахтла. Наверное, нужно было надеть шарф и шапку, раз такой пасмурный день, наверное, заставили бы, если б дома кто-нибудь заметил, что я ухожу. Но никто дома не заметил, как я ухожу. Руженка после обеда ушла и не могла заметить, мать просто меня не замечала, хотя и смотрела на меня долго и печально, а… он? Ах, что об этом говорить… Видел он меня, хотя и не смотрел на меня, видел и не обращал внимания... Я гляжу на это серое, тусклое, наполненное влагой небо, на глаза загадочного старца, который смотрит оттуда, и ему хочется плакать, но он пересиливает себя и терпит, и думаю, думаю… О чем, собственно? Нужно ли все время о чем-нибудь думать, нужно ли это? Сейчас три часа дня, и мы возле больших удивительных ворот, куда сегодня съезжается, как говорят, весь город…
— Нужно быть внимательными, — говорит Брахтл,— чтобы мы не потерялись. Нужно держаться вместе. Посмотрите, сколько народу!..
И правда. Перед воротами яблоку негде упасть, но нам сначала нужно к киоскам. Мы идем к киоскам, держимся рядом, чтобы не потеряться, направо цветочные горшки, хризантемы белые, желтые, фиолетовые, аромат распространяется по черной влажной земле, розы красные и белые, пахнущие воском, они из бумаги, горы зеленой хвои, венков, веночков с лентами, на них насыпано что-то, напоминающее иней, целый удивительный сад, налево светящиеся киоски, горшочки с воском, лампадки с маслом, свечки, которые выставляются на витрине в москательной лавке у перекрестка, белые, желтые, синие, розовые и красные, как цветные столбики в пещерах, господи, здесь все как на каком-нибудь ангельском рынке.