— Пойдем сюда, — говорит Брахтл и медленно, с трудом ведет нас к киоску, где, как ему кажется, меньше народу.
За прилавком стоит бабка в платке и большой шали с бахромой, у нее старческие чистые немые глаза, она торгует. Я лезу за деньгами, но Брахтл… Ну, конечной знаю и кивком отвечаю ему на улыбку, оставляю его в покое. Покупку свечек мы поручили Минеку. Утром в школе Минек сказал, что нам нужно купить свечки, но он хотел бы сделать это сам. Бог его знает, почему oн хотел купить их сам, но мы должны ему позволить, может, у него какая примета… Он протиснулся к прилавку, к бабке, протягивает руку с кроной и ждет, когда бабка обратит на него внимание. Бабка смотрит на него старческими чистыми немыми глазами, дает ему коробку свечек и коробок спичек, но, когда она ему их протягивает, ей приходится перегнуться через прилавок, и я вижу, как бахрома трепещет на шали, а когда Минек дает ей крону, то она едва ее может удержать. Потом Минек оборачивается к нам, чтобы мы видели покупку, Брахтл кивает, улыбается, и мы идем.
Мы идем вместе с гигантской толпой людей, вместе с людьми мы медленно подходим к воротам, у людей в руках охапки хризантем, веночки, ветви хвои и розы из воска, цветочные горшки, лампадки и свечи или на худой конец коробка свечей и коробок спичек, от бабки. И хотя мы со всех сторон окружены людьми, все же мне кажется, что я чувствую бабкин старческий чистый немой взгляд на своей спине и что она спрашивает, кому мы несем эти свечки, и я должен признаться, что совсем не знаю. Не знаю, может, каким-нибудь родственникам, говорю я бабке, имея в виду родственников Минека, может, у него здесь какие-нибудь тетки. У нас тут нет никого. Наверное, никого, поправляюсь я, по крайней мере я об этом не знаю, мне никогда никто не говорил, что у нас тут кто-нибудь есть. Здесь у каждого кто-нибудь есть, отвечает бабка и достает коробку свечек и коробок спичек, которые у нее покупает какой-то мальчик, а я киваю и вижу, что мы входим в ворота.
— Куда пойдем, — спрашиваю я, когда мы оказываемся на главной аллее, от которой расходится много дорожек и громадная толпа людей идет по ним во все стороны, — куда пойдем? — повторяю я, но Брахтл… Ну, конечно, я опять вспомнил, это точно так же, как у киоска. Он кивает на мой вопрос и молчит. Куда мы пойдем — должен сказать Минек. Мы должны положиться на него. Уже утром в школе он признался, что хотел бы пойти в старую часть… Кто его знает почему, может, там действительно кто-нибудь у него есть или он хочет посмотреть там на белок?
— Туда, — показывает он за деревья, — в ту самую старую часть.
И мы улыбаемся, киваем и идем. В старую часть кладбища.
Сначала нам нужно идти по главной аллее, которая основная на кладбище, хребет этого места. Окружают ее черные влажные деревья с ветвями и маленькими веточками, сквозь которые, как через черную сетку, видны наверху серые, влажные, тусклые глаза старца, который оттуда смотрит, и ему хочется плакать, но он все еще пересиливает себя и терпит, а между деревьями стоят огромные надгробья из гордого черного мрамора с золотыми буквами. Они блестящие, влажные, как большие красивые лимузины, которые бесшумно несутся в серебряном дожде по улицам, они полны белых, желтых, фиолетовых цветов, венков, свечек, они сплошь покрыты цветами и огнями, так что мрамора порой и совсем не увидишь, а перед ними стоят люди, иногда сидят на скамейках, несмотря на то, что сыро и сидеть неприятно. Но что и кому может быть приятно на кладбище? Я все еще чувствую на своей спине старческий чистый немой взгляд бабки, она только что продала одному мальчику коробку свечек и коробок спичек, и этот мальчик отошел от ее киоска, к нему подошли какие-то два других, и потом все трое идут через ворота на кладбище. Но куда именно они направляются, я пока не знаю. Может, прямо, может, направо. Не знаю, кто здесь у них похоронен, и, собственно, не знаю и их самих. Я их никогда не видел, никогда в жизни я с ними не встречался, это просто три чужих мальчика. Возможно ли такое?.. Вдалеке по аллее, куда только достигает взгляд в этой мгле, возвышается группа высоких елей — небольшой кусочек леса. Если бы мы дошли туда, мы оказались бы на главном перекрестке. Но мы пойдем туда на обратном пути. Когда мы будем возвращаться, мы туда пойдем, а сейчас мы должны свернуть в сторону.
И эта дорога — широкая и длинная, и на ней — много народу, и могилы по бокам спрятаны под тяжестью цветов и огней. Мы идем, держа руки в карманах, с опущенными головами, даже не разговариваем — это странно, но это так. Зачем на кладбище делать вид, что мы разговариваем, если это неправда? Возле одной могилы стоит какой-то старый пан в черном пальто, с черным бархатным воротником, палку он прислонил к памятнику, а сам склонился над мрамором и дрожащими руками без перчаток зажигает свечку. Когда мы проходим мимо, он, слегка оглядываясь, смотрит на нас — у него старые теплые глаза… Он смотрит на нас виновато и робко, а потом, как бы извиняясь, преданно и покорно склоняет голову и продолжает зажигать дрожащими руками без перчаток свечу, склоняется к мрамору, а палка его прислонена к памятнику… Мне кажется, что я вижу черные жемчужные слезы. Земля под моими ногами вязкая, наверное, и под их ногами, словно в ней закопан магнит, от которого никто не может избавиться, и так, не слишком легким шагом мы сворачиваем с боковой дороги на новую — на этот раз более узкую.