— Поскольку приближается рождество, — сказал нам учитель чешского, и лицо его смеялось, — я должен вам задать домашнюю работу с каким-нибудь веселым содержанием. Я дам вам две темы, а вы дома выберите. — Он взял мел и написал на доске красивым шрифтом названия двух тем: «Моя самая большая радость» была первая тема, «Самый большой страх, который я испытал» была вторая. — Мы уже писали нечто подобное, — сказал он,— в прошлом году, в конце учебного года. Мы писали «Мое самое большое удивление», то есть самое большое в жизни. Это похоже. Теперь тоже имеется в виду самая большая радость и самый большой страх в жизни. Завтра принесете, не меньше четырех, не больше пяти страничек… — А потом он снова взял мел и над словом «радость» нарисовал цветок, а над словом «страх» — череп и сказал: — Тиефтрунк и Хвойка раздадут тетради.
Я сидел в своей комнате над тетрадью, кусая кончик ручки, и размышлял, какую тему выбрать. «Моя самая большая радость… — думал я.— Была ли у меня вообще когда-нибудь самая большая радость? Когда я шел в первый раз в школу, когда была у нас Илона Лани и улыбалась мне, пела, когда я дразнил свою несчастную бабушку, которая этого, наверное, не заслужила… Что я с ней проделал в последний раз?. Ах да, про эти Судеты… Но про это я не могу писать в домашнем задании. А какая была у меня, собственно говоря, другая самая большая радость в жизни?» И я вспомнил о многих «самых больших» радостях моей жизни, от которых я, скорее бы всего, расплакался. «Не было у меня в жизни самой большой радости, — думал я, — о которой я мог бы написать в домашнем сочинении. Значит, остается вторая тема. Мой самый большой страх. Пережил ли я вообще в своей жизни какой-нибудь страх?» — подумал я, и в голове у меня пронесся целый ряд давних и недавних воспоминаний, но о них я все же не мог писать в домашнем сочинении для учителя. Для учителя я мог писать только о какой-нибудь глупости. У меня промелькнула мысль, может, написать о том, как пани Кратинова убивала своего возлюбленного… Боже, когда же Руженка в последний раз волочила по квартире пылесос и что-нибудь порядочное рассказывала, как тогда? С тех пор прошла целая вечность… Когда же это вообще было?.. Или написать о том, как когда-то во время урока, на котором мы разбирали «Загоржево ложе», у учителя вылетела из рук указка и разбила окно — ведь мы могли бы его выдать, а делали вид, что в окно влетела сова. Склонившись над тетрадью, я кусал кончик ручки и думал только об одном — я должен писать о страхе, но что писать, не знал. Наконец я сочинил первое предложение. «Самым большим страхом для меня было, — написал я, — когда я объелся, у нас был тогда торт со взбитыми сливками». Прежде чем я стал вымучивать дальнейшее, открылась дверь и вошла Руженка.
Она вошла легким шагом, легко, как перепелка, тут же села, словно пришла со мной поболтать. Видимо, ей было совершенно все равно, что я склонился над тетрадкой и кусаю ручку. Потом она все-таки удивленно спросила, что это я делаю, не начинаю ли писать роман, и посмотрела мне под руку.
— Хорош роман, — ответил я, — домашнее сочинение на завтра. Называется «Самый большой страх, который я испытал», а я не знаю, о чем писать. Пока я написал одно предложение.
— «Самый большой страх, который я испытал», — прыснула она со смеху, — такое задание — ерунда. Напишет его кто или не напишет, совершенно безразлично, стоит ли из-за этого мучиться! У меня есть кое-что получше… — загадочно сказала она.
Я отложил ручку и посмотрел на нее.
— Ну, что, — засмеялась она, — что! Я должна идти к Коцоурковой.
Теперь я уже понимал, что речь идет о какой-нибудь глупости, и отложил тетрадь. Она спокойно кивнула и сказала:
— Я должна идти именно к Коцоурковой! Не в магазин. Я иду на нее посмотреть.
Ну, так, подумал я, и любопытство мое разыгралось. У меня мелькнуло в голове, не попала ли Коцоуркова снова под какую-нибудь машину, как это случилось однажды много лет назад, и не лежит ли она в больнице. Не идет ли Руженка посмотреть на нее в больницу.
— В какую там больницу! — прыснула со смеху Руженка. — Я иду к ней совсем в другое место.
Потом она замолчала на минутку, огляделась, пожала плечами, потом наконец сказала, что я мог бы пойти с ней.
— То, что ты увидишь сегодня, — сказала она, — ты никогда в жизни не видел. Будет еще хуже, чем тогда, когда я покупала перец!
— Конечно, я пошел бы, — сказал я, — но это глупое домашнее задание я должен сделать.
— Это напишется вечером, — махнула она рукой и засмеялась. — Кто это днем беспокоится о школе? А даже если и не напишется, — махнула она опять рукой,— небось учитель не сойдет с ума. На свете существуют более важные вещи, чем какой-то там урок. Школа все равно еще никому в жизни не давала куска хлеба, даже Эдисону, — я об этом где-то прочитала…