Вдруг она затряслась, будто подошла к такому месту в своем рассказе, которое было настолько удивительным, что у нее дальше не поворачивался язык… Словно чего-то она боялась. Вроде бы не могла совсем говорить…
— Так значит, — пересилила она себя, — я скажу, но не беру с тебя клятвы, это нехорошо. Зажечь бабушкин подсвечник — ерунда, и креста на стене у нас давно нет. Но господь — свидетель, если ты меня выдашь, то мне будет аминь. Я этого даже Коцоурковой не сказала.
Я вдруг почувствовал, что на этот раз речь идет о чем-то серьезном. Я сказал, что буду молчать как могила.
— Когда он мне объявил об этом ремонте и подвале, — она подперла голову руками, — сказал мне, чтобы я шла к Грону, что тот мне еще кое-что расскажет. Мне не хотелось одной идти к Грону, я его все время боюсь, кажется мне, что он загадочный и странный человек… но я пошла. Я нашла его как раз возле хода в подвал с тачкой и, правда, он мне все рассказал… Это ужасно, — она встала со стула, — ужасно, что он мне все рассказал. Как вспомню, так меня мороз по коже дерет еще и сейчас.
— ...
— Ну, просто, — сказала она через некоторое время, вернувшись к холодной плите, где были сахар и желтки для крема, — ну, просто… Сказал, что действительно будем делать ремонт и кое-что отнесем в подвал, чтобы у маляра было место, об этом я должна знать, потому что мне придется немного помочь, а если и не буду помогать, все равно мне должно быть известно, что от меня ничего не скрывают… — Она закрыла лицо руками, покачала головой и сказала… — Поставил он тачку, которую держал в руках, на землю, посмотрел на мою шею и сказал: «Барышня, скажу вам правду, всю жизнь у меня в руках были только револьверы, веревки… Я с ними умею обращаться хорошо и так же хорошо знаю, когда человек мертв, а когда еще чуть-чуть живой. Если вы об этом подвале и о переноске вещей скажете кому-нибудь чужому хоть слово, то всем нам крышка…»
На улице светило солнце, был сухой зимний день, в парке, где деревья, кустарник и трава были еще черными, седыми, скамейки стали сухими и чистыми. У меня после обеда был урок музыки, а на холодной плите стояли сахар и десять желтков для крема. Я смотрел на нее, а она на меня, то, что сказал ей Грон, даже если это и не ее фантазия, было серьезно.
— Хорошо, — сказал я через минуту, — будем молчать. Если это действительно так серьезно, то скажет нам об этом еще и он. Он должен бы сказать и мне, я ведь тоже буду знать об этом подвале, теперь мне интересно, как он собирается со мною говорить. Как он это сделает. Придется, видно, ему зайти ко мне или позвать меня, и прелестно, симпатично, мирно, потихоньку… вот он попотеет. Что, если я откажусь его слушать? Если бы я взял и ушел от него? Но если это действительно серьезно и он разъярится, то кулаки здесь тоже не помогут. Но так мне кажется… — Я посмотрел на нее, а она все время глядела на меня, прижав руки к лицу, очень странным взглядом. — Так мне кажется…
— Да, — кивнула она и снова села за стол, — да, это еще не все. Конечно, не все, господи боже мой, про эту печку, ремонт и подвал еще не все. Просто, я чувствую, — сказала она…
У меня на миг остановилось сердце.
— Да, — сказала она, — я чувствую, что возле нас кто-то есть, — нас подстерегает убийца. Я точно ничего не знаю, — шептала она быстро и торопливо, — не знаю ничего точно, нет, этого мне пан уполномоченный не сказал, это я сама надумала. И кто этот убийца, я тоже не знаю. Знаю только, что он жжет бумаги, будет делать ремонт, что-то переносится в подвал, а тот подстерегает. Кто-то, кто был у нас в квартире. Кто-то, кто выдает себя совсем за другого, а мы об этом ничего не знаем. Кто-то, кто кого-то напоминает, но кого, никто не знает, и никто не знает чем. Никто, собственно, даже не знает, что он вообще кого-то напоминает, поэтому я сначала об этом и говорила. И поэтому я купила себе зеленый халат и с сегодняшнего дня буду перед сном блестеть, как рыба. Почему, как связан халат со всем этим? — зашептала она каким-то несчастным голоском. — Все связано со всем, я читала об этом в каком-то сочинении, а значит, и халат связан с убийцей. Потому что убийца не выносит зеленого цвета. Он видеть его не может. Когда встретит кого-нибудь, на ком надето что-либо зеленое, он тут же убегает. Так же, как бежит, господи боже, от чеснока… Нет, нет, я от этого и впрямь сойду с ума. Это не фантазия, насколько я знаю, а знаю я, пусть даже по картам, все равно все. Именно этот халат, прежде чем я его надену вечером, я должна показать Коцоурковой, поэтому должна буду к ней заскочить… Как-то в нашей кладовке был даже топор…