Действительно, на дороге от пруда, пустой и безлюдной, как ноль, снова появились те двое полицейских. Они медленно шли к памятнику, где мы сидели. Меня охватила злость. Я вдруг почувствовал, что мужчину, которым сидел рядом со мной, они всегда беспокоят, и подумал: «Почему всегда, когда они появляются, он смотрит на часы. Тогда, полтора года назад, он этого не делал». Теперь, однако, он не отодвинулся и остался сидеть рядом со мной.
— Видишь, — сказал он, — они прохаживаются, сторожат, будто за кем-то следят, высматривают, хотя никого, кроме нас, здесь нет, еще не весна, а они тут как тут, сторожат и высматривают. Ну и что из того? Направляются сюда, чего их бояться? Пусть идут, пусть спросят мое удостоверение, пусть прочитают его, изучат, пусть меня возьмут, разве я делаю что-то плохое? Никогда ничего не бойся, — сказал он, — жизнь нелегка, а завтра, может, будет еще тяжелей, но это до поры до времени. Когда-нибудь жизнь станет все-таки лучше. Эта слежка, слежка… — Он махнул рукой в сторону полицейских, которые приближались. — Когда-нибудь это прекратится и все люди будут жить без них… Ты этого, конечно, дождешься, кто твой отец… — спросил он, но не стал ждать моего страшного, чудовищного ответа, от которого мне вдруг стало совсем плохо, а продолжал: — Настанет время, когда исчезнут узники, исчезнут тюремщики и псы, которые мешают людям жить, мешают взять жизнь в свои руки и не потерять ее, тогда во всем мире будут звучать только арфы. Арфы, на которых будут играть люди и ангелы, а не какой-нибудь ветер, разве что мирный легкий ветерок, который приятен листьям деревьев и римской пинии… Ты дождешься этого времени. Эта вооруженная сила уже не будет тебя преследовать. Вы пойдете по городу и будете играть на арфах собственной души, как написал один поэт, которому недавно выбили зубы… пойдете по свету и будете прислушиваться только к голосу собственного сердца, к мечте и желаниям, полетите, куда вас они понесут, — ведь для этого у вас крылья, они вас понесут даже ж… — он наклонился ко мне, — к солнцу… Вы будете жить по-человечески. Ты этого дождешься, обязательно дождешься, пусть будет тебе тридцать, сорок лет… — Он улыбнулся, а у меня внезапно возникло ощущение, что он говорит как пророк. — Но до того райского времени, — продолжал он, — ты должен быть спокойным и мирным. Но если потребуется восстать, то восстань и скажи все достаточно громко. Может, ты столкнешься с тем, что придется отступить, но ты по крайней мере сказал свое слово, высказался, у тебя будет спокойная совесть, что ты сделал все, что было в твоей власти, а не поддакивал волкам. Право на протест никто никогда ни у кого не отнимет, даже в тюрьме, и в этом наше великое счастье…
На этот раз полицейские не повернули назад, как это делали раньше, они были чем-то обеспокоены, направлялись к памятнику и приближались к нам, как два зловещих существа из иного мира, который мне вдруг показался каким-то далеким и чужим, и я заметил, что они, оперев руки на эфесы сабель, смотрят на нас в своих шлемах; я заметил, что они осматривают пространство вокруг совершенно пустых скамеек, словно видят там то, чего там вообще не было; я заметил, что они глядят даже на склоненную голову графа Штернберга, смотрящего с постамента на цветок, который был у него в руке; и, наконец, я заметил, что глаза у них прищуренные и холодные, как глаза кошки, дикого зверя и… ну, конечно! Ведь это был весь мой жалкий мир, мои несчастные пенаты. Мой собеседник стряхнул пепел, посмотрел на памятник и сказал:
— Доницетти сошел с ума, но написал «Лючию» и «Дона Паскуале», «Любовный напиток»… Ваш Сметана «Мое отечество», Франсуа Вийон — свои «Баллады», Уайльд — «Дориана Грея»… А что сделали эти? Ничего, кроме того, что ходят по городу, следят, упиваются тем, что сидят в кабинетах и принимают беженцев, умеют угрожать и арестовывать, но этого мало. Этого плачевно мало для людей. Я готов биться об заклад, что в их душе никогда не звучала ни одна высокая струна, они не имеют даже малейшего представления о ее существовании, убежден, что они никогда не мечтали… Может, они слышат другие струны? Те, темные… Но, — сказал он вдруг и немного жалобно, будто хотел остановить себя, — но, может, я на них немного клевещу? Может, я ошибаюсь? Может, я ошибаюсь? Если это так, то я был бы счастлив. Возможно, что я ошибаюсь.