— Так ты, — сказал он спокойно и посмотрел на меня немножко прищуренными глазами, — так ты пьешь ликер и куришь... — И прежде чем я пришел в себя, продолжал: — Ты куришь и пьянствуешь, крадешь сигареты, врываешься в кабинет, шпионишь и следишь по ночам, что висит на вешалке, ты еще и лжешь бессовестно, ты, вместо того чтобы ходить на уроки музыки, слоняешься как бродяга… Я еще не кончил, — перебил он меня резко, когда я попытался возразить, — теперь ты будешь молчать и даже не пошевелишься. — А потом совсем прищурил глаза: — Почему ты лгал, что был на уроке музыки, когда это неправда, почему ты утверждал, что она тебе объясняла, что такое «Аппассионата», когда ты там вообще не был, а шатался где-то, почему ты лжешь, что ученье у тебя идет хорошо, когда после каникул у тебя стали хуже отметки по всем предметам, по которым только можно, исключая немецкий и закон божий, почему ты крадешь сигареты и ликер, вламываешься, шпионишь и следишь в передней и в кабинете, знаешь, что из тебя понемногу вырастет? Из тебя вырастет… — сказал он вдруг совсем тихо и улыбнулся такой улыбкой, что у меня мороз пошел по коже от ужаса… А потом, все еще наблюдая за мной, продолжал: — Мне нужно было бы тебя выдрать, чтобы вовремя это выбить у тебя из головы. Чтобы выбить у тебя из головы, пока есть время и еще не поздно. У тебя нет замка, и за твоими дверями не стоит камердинер. Но я не сделаю этого. Я сделаю другое, чтобы ты не попал за решетку. Если ты еще хоть раз что-нибудь выпьешь, как тогда в гостях у Войты… не смотри, будто ты с луны свалился… или еще раз будешь допивать остатки, начинать бутылки, брать из шкафа сигареты и закуривать их, как тогда в своей комнате после того, как здесь рылся… не смотри на меня как лунатик… рылся, смотрел ту желтую книжку, и Руженка была с тобой… если ты еще раз ночью будешь шарить, какое пальто висит в передней… лгать мне, что был на уроке музыки, а она потом мне звонит и сообщает, что ты вообще не был и ни о какой «Аппассионате» она и понятия не имеет, тогда моментально… вот тут телефон… — Он понизил голос и постучал по трубке… — Вот телефон, и я звоню в монастырский исправительный дом. В тот же день ты туда поедешь. Там в окнах тоже решетки, как в тюрьме, и там находятся всевозможные гангстеры, но все же это еще не тюрьма, это исправительный дом, и они там выбьют все у тебя из головы сами. Они сами, я этого в этом доме делать не буду. Может, ты потом исправишься, — улыбнулся он такой улыбкой, от которой веяло ужасом, — там, среди этих бандитов, ты кое-что подхватишь, кое-чему научишься, приучишься, переймешь от них для жизни разные хорошие вещи, хотя бы чем пахнет спиртное, которое ты хлещешь…
И тут во мне вдруг все взорвалось.
Я вскочил со стула. Встал на ноги, поднял голову.
Я не знаю, что я говорил. Не знаю даже, как долго или каким голосом. Я только знаю, что я был полон решимости защищаться, даже если бы он на меня бросился. Даже если бы он выбил мне десять зубов и я упал бы окровавленный на этот проклятый ковер, я бы вскакивал до тех пор, пока смог бы дышать, был бы хоть чуточку жив, а потом… Потом убегу отсюда, убегу из этого проклятого места, хотя бы к Брахтлам, Катцам… В деревню к Валтицам и Вранову, на кладбище… В Париж… И уж никогда, никогда, никогда больше, сколько бы я ни прожил, я сюда не вернусь… Я чувствовал, как в душе я освобождался от какой-то столетней сети, от обломков сумрачной тени, от темной половинки луны! Наконец-то я решился, наконец-то я знал, чего хочу, наконец-то я стал на свои ноги, воспротивился и теперь никогда, никогда не уступлю… Я слышал тона, словно кабинет звучал, звенел, играл, я слышал звуки, словно дрожали провода, а перед глазами у меня расплывались темные пятна и трепетали нити.
— Хорошо, — услышал я голос, а потом и увидел, что он не сидит в кресле у стола, а стоит у двери и одна рука у него засунута в карман, — хорошо! Это возможно, — я видел, что он посмотрел на дверь и пошевелил рукой в кармане,— у тебя есть ко мне претензии, ты упрекаешь меня в разных вещах, и их столько, что если бы для них были параграфы, я был бы приговорен к смерти. Грон должен был бы меня повесить, застрелить и проткнуть мечом, что он отлично умеет, ведь он бывший палач… — Он снова пошевелил рукой в кармане и сделал вид, что вообще не замечает моего минутного испуга. Торопясь, он снова овладел разговором, следуя, видно, пословице «Куй железо — пока горячо». — Упрекаешь меня, что я о тебе не забочусь и никогда не заботился, что за всю жизнь не сказал тебе ни одного доброго слова, что нет у меня времени, что всегда я куда-то езжу — то в Германию, то еще куда-то, что обещаю и не держу слова… что здесь не дом, а тюрьма, дрессировка собак и убийц, что ты отсюда охотнее всего убежал бы к Брахтлам, к Катцам, в деревню, на кладбище, в Париж… что в доме над тобой всегда висит какая-то угроза, что ты ее чувствуешь на каждом шагу, что теперь она преследует тебя на улице и в парке… Что этого просто-напросто с тебя довольно. Хотя, поскольку речь идет о перекрестных допросах и выбивании из головы, то ты особенно сетовать не можешь. До сих пор я тебе из головы ничего не выбивал и, кроме одного случая, не поднимал на тебя руку. Никогда я тебя не допрашивал, ни в столовой, а тем паче здесь, в этой комнате, все это ты, наверное, путаешь с кем-нибудь другим. У меня вообще ощущение, что ты путаешь лица и подменяешь одного другим, но оставим это. Так же, как оставим, чем пахнет ликер, который ты так любишь, что это, собственно, перечная мята. Тех, перед домом, которых ты видишь уже несколько лет, об этом никогда не было даже намека… Их ты не должен бояться, это мои люди, и они сторожат нас по долгу службы. Хотя в твоем представлении отсутствует объективное: почему ты не знаешь, почему ты чувствуешь себя небезопасно даже на улице и в парке... хорошо… — Он сделал шаг назад к двери, потом почти совсем вынул руку из кармана, и я в этот момент заметил, будто он чуть-чуть улыбнулся, хотя на лице его не дрогнул ни один мускул. — Хорошо, но я настаиваю на том, что ты лжешь, что ты стал хуже учиться, что ты воровал здесь, что ты пьешь и куришь. Когда ты в один прекрасный день станешь таким же взрослым, как все мы, тогда пей и кури. Когда у тебя однажды будет, не дай бог… — сказал он совсем тихо… А потом осторожно вынул всю руку из кармана и замолчал, В кабинете настала мертвая тишина.