Офицер вошел первым, за ним двое в гражданском и один в форме, на офицере было серое кожаное пальто, светлые перчатки он держал в руке, на плечах — переплетенные прутья серебра с золотым квадратиком, на ногах высокие черные начищенные сапоги; от него пахло резиной и туалетным мылом. Он вынужден был пройти в столовую. Там в черном платье с ниткой белых жемчугов на шее сидела мать, и мне казалось, что она ничего не замечает.
— Весьма сожалею, — поклонился он, держа фуражку и перчатки у пояса, — у меня приказ. Я желаю поступать деликатно. Никто не имеет права выйти из квартиры, пока мы не кончим. Где пан супруг, мадам?
Его не было. Не было, наверное, день, два, четыре, а мать не замечала.
— Кто этот пан? — показал он на Грона, и Грон схватил сигарету и одним поворотом зажигалки закурил.
— А это кто? — показал он на меня и улыбнулся.
Потом он повернулся к дверям бабушкиной комнаты, которые открылись, а потом на минуту оцепенел. Потом улыбнулся и спросил, кто эта женщина. Она стояла там выпрямившись, смертельно бледная, в зеленом халате и шляпе, а в руке держала хлыст… Потом офицер вернулся в переднюю, снял там пальто и повесил его на вешалку, фуражку он положил на столик, а сверху кинул перчатки, офицер легонько поправил воротник у шеи, подпрыгнул в своих начищенных сапогах и в сопровождении двух в штатском и одного в военной форме легким размеренным шагом вошел к отцу в кабинет.
Потом я видел себя и нас, как мы стоим в столовой, только мать в черном платье с ниткой жемчуга на шее сидела в кресле и ничего не замечала. Та, смертельно бледная, в халате, шляпе и с хлыстом в руках, стояла против зеркала, и, поэтому казалось, что их две. Грон курил и неподвижно глядел в соседнюю, бабушкину комнату, где в этот момент было пусто…
— На это, — воскликнула Руженка, вытаращив глаза, — на это они все же не имеют права. Что происходит? Я бы их сюда ни за что не пустила, — таращила она глаза на Грона.
— Но, барышня, — Грон выпятил челюсть и посмотрел на ее хлыст, — что я должен был делать? Я их испугался. Разве вы не видели, что у того, в форме, здесь череп? — спросил он и показал на рукав.
— Череп? — задохнулась она, — это невозможно!
— Череп, — кивнул Грон, — неужели не видите! Это пугает человека, так что не удивляйтесь,.. Когда здесь череп — шутки плохи. Что я, несчастный, мог поделать...
..................................
— А что вы видели дальше, — улыбнулся пан за белым столиком очень ласково, словно разговаривал с кем-то, кого невероятно любит,— что вы видели дальше, вспомните, пожалуйста, вы, конечно, вспомните… что вы видели дальше…
— Тот, с черепом, — сказал я, — выдвигал ящики, летели кастрюльки и кружки, крышки и ложки и зеленые расписные мисочки… И вперемешку летели чулки, банты и шляпы… — И я вспомнил, как летели шляпы, шляпы очень старые и самые новые, шляпы с фиалками, с ромашками, с черешнями, с розами, шляпы соломенные и шелковые, шляпы из войлока, шляпы синие, желтые, черные, красные, оранжевые, белые, летела и «Радостная осень», летела и «Заснеженная гора», и все это падало на черепки, как солома, перья — глупый, ничего не стоящий и никому не нужный мусор, а я при этом думал: вот видишь, ты верила, что Гитлер падет, отравится, погибнет в подземелье, а он пока прекрасно живет и радуется, он уже не только в Австрии и в Судетах, но уже и здесь, все эти твои предсказания пошли коту под хвост, как и всякие предсказания и колдовство, так же как эти твои ленты, банты, шляпки… И мне хотелось от этого жалобно плакать… Она была совсем испугана, уничтожена, не знала, что предпринять… А Грон смотрел на того, с черепом, и вдруг пробормотал что-то страшное… а потом… — А потом, — произнес я вслух, — тот, с черепом, повернулся и сказал: «И чего эта женщина в халате все время здесь торчит и размахивает хлыстом?» А потом вошел офицер, посмотрел на пол, на этого, с черепом, и сказал ему, чтобы здесь кончал.